мастерской, где приступила к первой картине, которая должна была стать частью большой серии. Там можно было увидеть нескладный мужской силуэт на сине-голубом фоне. Это было нечто среднее между фигуративизмом [7] и абстрактной живописью, но разительно отличалось от всего, что Матильд делала до этого.
Матильда позволяла Франсуа смотреть на свои работы, даже когда те не были еще закончены. Он неплохо разбирался в живописи, а она жаждала его советов. Всю предыдущую жизнь она судила работы других, что развило в ней требовательность, зачастую достаточно суровую. Матильда хорошо знала пределы своего мастерства и ненавидела заниматься дилетантством.
— Что ты об этом думаешь?
Он подошел к мольберту, чтобы как следует разглядеть все подробности: сине-голубой цвет, который издали казался ему однородным, на самом деле был составлен из бесконечного множества оттенков, а центральная фигура оказалась состоящей из множества серых штрихов, которые смешивались друг с другом, будто нити в клубке шерсти.
— Хорошо. Очень хорошо.
— Ты это говоришь не для того, чтобы доставить мне удовольствие?
— А разве я тебе когда-нибудь лгал?
— Да, вначале. Что бы я ни сделала, ты говорил мне одни и те же комплименты.
— Но это было вначале. Разве я не проявил объективность по поводу твоей цветовой гаммы?
Матильда улыбнулась.
— Верно. «Прекрасные полотна, написанные в духе импрессионизма… и с опозданием больше чем на столетие».
— Вот видишь.
Франсуа провел пальцем в воздухе, будто обрисовывая контур силуэта.
— Эта картина… как бы тебе сказать… она тревожит.
— Тревожит?
— Да, она вызывает некоторое беспокойство. Невозможно понять: этот человек стоит лицом или спиной.
— Это сделано нарочно.
— Как раз в этом я сомневаюсь.
Франсуа приложил палец к губам, не решаясь дальше развивать эту тему.
— И потом, этот силуэт…
— Что?
— Ну, он… даже не знаю, просто вылитый Людовик.
Матильда пожала плечами, как если бы он сейчас сказал полнейшую глупость.
— Что за мысль? Откуда ты ее вообще выкопал?
— У меня возникло такое впечатление. Кто знает? Может быть, ты, сама того не осознавая, им вдохновляешься?
В полдень Людовик не захотел с ними обедать. Он предпочел работать дальше. Матильда приготовила ему объемистый сэндвич с цыпленком, к которому прилагались сладкий пирог и бутылка пива; чтобы доставить ему удовольствие, она купила несколько упаковок.
Весь оставшийся день Людовик работал без перерыва.
Под конец, когда уже начало темнеть, он снова исчез, не зайдя к ним, чтобы сказать «до свидания».
В понедельник принялся накрапывать дождь. Около 5 утра Франсуа услышал, как первые капли забарабанили по крыше. Когда они с Матильдой встали, это был уже ливень, который, судя по всему, зарядил надолго. Небо сделалось асфальтово-серым, и два дня хорошей погоды казались теперь лишь далеким воспоминанием.
В 8 утра Матильда, по-видимому, смирилась:
— Скорее всего, в такую погоду он не приедет.
Франсуа только усмехнулся.
— Не думаю, чтобы дождь стал для него особой проблемой. Если бы ты видела, каким промокшим он был в тот день, когда помог мне на дороге…
— По крайней мере, мы ему вовремя платим.
Это замечание она произнесла насмешливым тоном, но Франсуа заметил, что подобная ирония была всего лишь средством скрыть разочарование.
В 9 утра Людовик наконец появился. Дождь усилился, и пятнадцати метров, отделявших фургон от дома, оказалось достаточно, чтобы промочить его с головы до ног. Вместо дождевика на нем была обычная военная куртка, не особенно подходящая для начала февраля.
— Скорее входите, вы простудитесь насмерть!
Матильда принесла ему салфетку, и, едва войдя в дом, он, испустив вздох, энергично стряхнул капли воды со своих коротко обстриженных волос.
— У меня была проблема со стартером.
— Вот видишь, Матильда, в такой дождь…
— Садитесь в кухне, сейчас я налью вам кофе.
Франсуа принял эту маленькую игру как способ придать его беззастенчивой манере поведения хоть какую-то благопристойность.
Усевшись на стул и прислонившись к спинке стула, Людовик принялся тереть себя руками, чтобы согреться.
— А где моя чашка?
Вассеры одновременно повернулись к нему. В его взгляде была настолько нелепая паника, что они оба едва не расхохотались. Матильда поставила перед ним толстую керамическую чашку — не такую хрупкую и не настолько драгоценную, как фарфоровая.
Франсуа не заметил этой подмены, которая, без сомнения, была со стороны Матильды результатом тонкого расчета.
— Чашка? — наивно переспросила Матильда. — Какая чашка?
С некоторым отвращением Людовик опустил глаза на керамическую чашку. Франсуа заметил, что пальцы, которыми тот сжал ручку чашки, дрожат, а лицо покраснело, как если бы его только что оскорбили неуместным замечанием.
— Моя чашка — голубая, с птицами наверху…
Его голос задрожал и сделался почти умоляющим.
— Ой, я не обратила внимания.
Франсуа ощутил, что язык у него буквально чешется сделать замечание. Во что в конце концов выльется вся эта комедия?
— Вы предпочитаете другую? — добавила Матильда с преувеличенной мягкостью в голосе.
Черты лица Людовика тут же смягчились.
— Да, если вас это не побеспокоит.
— Нет, конечно! Та или другая…
Матильда открыла посудный шкаф и украдкой бросила взгляд на Франсуа. Увидев, что тот готов сорваться, она быстро приложила палец к губам, прося не вмешиваться.
10
Три последующих дня дождь лил без остановки. Этот ливень был не похож на тот бретонский моросящий дождичек, к которому Вассеры уже привыкли. Они немного опасались за крышу, но благодаря вмешательству
