Его двадцатилетнюю дочь — рослую красавицу Нинку — хорошо знал Сенькин. Всем она нравилась майору, все он принимал бы в ней, кроме одного проклятого качества, — подобно своему папаше, смотрела она на Сенькина свысока, как на ничтожное насекомое. Либо на пустое место. Вот ее-то и собирался теперь основательно прижучить Федот Егорович. А что? Забрать ее с собой, задержать временно, ну а там, в опорном пункте, вполне можно и договориться. Ежели она будет не против. А как она может быть против, если в его власти в таком свете выставить ее на всеобщее обозрение, что любая на все согласится, лишь бы дурной славы избежать. Какие у него аргументы? Да все те же.
Осечка вышла. Когда Сенькин постучал в дверь и потребовал, чтобы ему срочно открыли, голос егеря из- за двери сердито спросил:
— По какому делу?
— Претензии имеются, Тихон. К твоей Нинке!
— Слышь, Сенькин, а ты по какому праву законы нарушаешь? Я имею полное законное основание не открывать тебе дверь в ночное время. А если у тебя срочное дело, являйся утром, как положено, тогда и обсудим.
— Ты мне немедленно откроешь, законник, понимаешь, твою мать! Не то прикажу двери взломать за неподчинение!
— А ты ступай отсюда в клуб, Сенькин, где твои мерзавцы безобразят. Иди-иди, а то без тебя закончится! И тебе ничего не достанется! А дверь я тебе не открою. Ступай отсель!
— Так! — грозно заявил майор. — Ломайте, ребята!
В дверь тяжело ударили, — видно, хотели вынести ее плечами.
— Стойте! — закричал егерь. — Слушай меня, Сенькин. И вы тоже слушайте. Вот передо мной две двустволки. Двенадцатый и шестнадцатый калибр. И обе заряжены жаканами и картечью. Предупреждаю, тот, кто посмеет взломать дверь и войти незаконным образом в частное владение, немедленно получит заряд в брюхо. Их у меня четыре, а вас трое, я видел. И гляди мне, Сенькин, ты теперь не только погонами своими рискуешь, но и всей твоей холуйской жизнью.
За дверью стояла тишина — наверняка раздумывали. И егерь закончил свой монолог:
— А вы, ребятки, не слушайте этого олуха, имейте собственные головы на плечах. Я так думаю, что вам еще придется хорошо ответить за те безобразия, которые нынче творятся в городе. Ну а теперь давайте пробуйте взломать, коли есть охота и жизнью не дорожите!
И егерь защелкал, взводя курки ружей. За дверью услышали. Потоптались и пошли по ступенькам вниз. Через прикрытое шторой окно он увидел, как трое ментов удалились в сторону калитки и ушли со двора, не закрыв ее за собой.
Нинка сдавленно рыдала в углу. Тихон Платонович положил действительно заряженные ружья на стол, подошел к ней, ласково погладил по волосам и пробормотал:
— Да нешто ты могла подумать, будто я тебя выдам на позор этим извергам, доча?
И девушка зарыдала уже в голос. Егерь не стал разряжать ружья, пусть еще полежат наготове, мало ли что...
Он сидел рядом со взрослой уже дочерью, рыдающей словно ребенок, опустив голову, а перед глазами его разворачивалась та картина, о которой уже успела рассказать ему Нинка, размазывая слезы по лицу. Про то, как она ухитрилась сбежать, переползти через сцену за кулисы и выпрыгнула там из высокого окна на улицу, оставив свое пальто на вешалке, про то, как черные омоновцы били палками людей, как выволакивали их, словно преступников, на улицу, где бросали в автомобили. Еще Светку ей было очень жалко, подружку. Она с Мишкой, женихом своим, оказалась зажатой в той толпе, и их, наверное, тоже увезли...
Все вспомнил Тихон Платонович. Потом поднялся и, вытащив с полки тетрадь в клеточку, вырвал из середки двойной лист, прихватил авторучку и ушел на кухню, к настольной лампе. Там он уселся за стол, положил перед собой бумагу, надел очки, призадумался и стал выводить чуть подрагивающей от непривычного дела и напряжения рукой: «Дорогой и уважаемый Вячеслав Иванович! Пишет Вам, возможно, забытый Вами егерь Воробьев, у которого Вы с друзьями гостили на охоте и рыбалке в одна тысяча девятьсот девяносто девятом году, аккурат в это позднее осеннее время. А обращаюсь я к Вам как к последней моей надежде. Потому как у нас у всех тут сейчас такое состояние жизни, будто гора на головы обрушилась... »
Глава третья. «ГОРОДОК НА КАМЕ, НЕ ДОЙТИ НОГАМИ...»
— Здравствуйте, Вячеслав Иванович, — услышал Грязное тихий голос. — Вас позволила себе побеспокоить Любовь Андреевна Тимофеева, возможно, вы слышали обо мне. Нет?
— Простите... — чувствуя отчего-то неудобство перед этим слабым голосом, стал оправдываться заместитель начальника ГУУРа. — Как-то сразу не приходит...
— Ничего страшного. Вы ж с правозащитными организациями, насколько нам известно, постоянных дел не имеете, генерал.
Грязнову показалось, что собеседница улыбается. И тут его осенило: ну конечно!
Нет, лично знакомы они не были, но Вячеслав Иванович и слышал, и читал ее выступления в газетах, и по телевизору видел эту маленькую и бесстрашную женщину, которая, кажется, провела в лагерях еще при Брежневе что-то около восьми лет — за бурную диссидентскую деятельность. В принципе, если только в том не было острой необходимости, Грязнов предпочитал не иметь личных дел с бывшими диссидентами. Но, как говорится, видимо, нашлась серьезная причина, если она обращается к нему по прямому телефону, а не через помощника.
— Извините, я вспомнил вас. Рад слышать. Какие проблемы и чем могу помочь?
— Вот видите, как хорошо, что вы сразу меня поняли. Я исключительно по делу. Не могли б вы выделить для меня хотя бы полчасика? Тут, кстати, и для вас лично у меня есть весточка.
— Откуда?
— Это отдельный рассказ, и я не хотела бы утомлять вас по телефону. Так когда я могла бы рассчитывать?
— А вы прямо сейчас подъезжайте ко мне. Пропуск я выпишу. А я передвину несколько дел на более позднее время, и мы сможем без помех пообщаться.
— Спасибо, я еду...
Не такая уж она была и старушка, как могло показаться по телефону. Довольно бойкая и сухая дама лет шестидесяти, с вызывающим, гордым взглядом и седой гривой волос, она вошла твердым, почти солдатским шагом и уставилась на генерала пронзительными черными глазами.
Сколько ж ей было лет, когда ее осудили? Совсем молодая, наверное. И понял Вячеслав Иванович, что такую женщину никакие психушки не способны сломить, и почувствовал к ней изрядное уважение. Он попросил принести им чай с лимоном — так захотела она, пригласил за стол для заседаний, сел напротив, чтобы не чувствовала себя в официальной обстановке, и уставился вопросительно.
Любовь Андреевна покопалась в своей сумочке, достала помятый, запечатанный конверт и, протянув Грязнову, извинилась за его внешний вид.
— А есть причина для извинений? — улыбнулся Грязнов.
— Еще какая! Я ж его тут, — она показала себе за пазуху, — увозила. Там эти сукины дети, извините за резкость, хотя они достойны гораздо более сильных эпитетов, готовы были раздеть нас для обыска — не везем ли мы, видите ли, чего-то запретного! Это нас! Представляете?
— Не очень, — вздохнул Грязнов, — но искренне вам верю. Я могу посмотреть, что в конверте?
— Ради этого, собственно, я к вам и приехала. И прокомментировать события, если вы попросите. Читайте, а я с удовольствием попью вашего чайку...
Он прочитал письмо егеря Воробьева, обращенное к нему как к последней помощи в этой жизни. И стало ему горько... До такой степени, что он не мог поднять глаз на женщину. А та, словно понимая его состояние, не торопила, давая время обдумать информацию.
— А теперь вы, пожалуйста... — сказал он и, обернувшись, пошарил глазами по своему письменному столу. — Вы не будете возражать, если мы... если я закурю? У нас, вообще говоря, не курят, но иной раз так вдруг возьмет...
А я, кажется, видел вас однажды с сигаретой в руке — по телевизору.
— Я курю, могу и вас угостить, — с готовностью потянулась она к сумочке.
— Буду вам признателен, — кивнул Грязное и, поднявшись, отыскал на стеллаже идеально чистую хрустальную пепельницу, которую подвинул к Тимофеевой. Закурили, и она начала негромко рассказывать.
Ситуация была проста до изумления. В правозащитный фонд позвонила одна женщина — депутат областного Законодательного собрания — и рассказала о тех безобразиях, которые творятся в их области и в районном городке Воздвиженске. Поверить в то, о чем она рассказывала, было невозможно. Но факт есть факт. Новый звонок через день-другой подтвердил, что события происходят из ряда вон и не поддаются никакой логике. Бесконечные зачистки, избиения ни в чем не повинных людей, особенно молодежи, жуткие групповые насилия над женщинами и девушками там стали нормой. Протестующие немедленно арестовываются, и их буквально под пытками заставляют сознаваться в преступлениях, которые те отродясь не совершали. Короче, городок накрыла черная волна беспредела — Полнейшего милицейского произвола. А что же власти? А им нет дела до того, что происходит в провинции. Губернатор готовится к последним в этом году прямым выборам, и ему, естественно, требуется послушное и беспрекословно выполняющее его команды стадо. Та же задача стоит и перед мэром Воздвиженска, в чем ему активно помогают милиция, прокуратура и районная судебная власть. Жаловаться некому. Дошли до того, что в последние дни — после той кровавой катавасии, которую правоохранители устроили в районе, — людям отказывают в продаже билетов на самолеты, поезда и автобусы. Частные машины обыскивают, изымают все, что представляет личный интерес для сотрудников ДПС, водителей штрафуют и заворачивают обратно. То есть, другими словами, район буквально на осадном положении.
