- Меня никогда никто не хотел выслушать до конца. Я никому не был интересен, даже собственной матери. Она била меня по лицу, когда я врал так она считала. А я не обманывал, я просто жил в своем мире, лучшем из миров. Там никто не смеялся надо мной, там никому не было дела до моих оттопыренных ушей и я всегда рассказывал интересные истории, которые все слушали до конца...
А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который сжимала в кармане. И о, чудо, послышался еле слышный гудок вызова. Я быстро зажала рукой микрофон, чтобы эти звуки не прорвались наружу. Гудки окончились и из кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:
- Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк леуми - я специально произнесла название Национального парка на иврите - ведь Борнштейн не говорил по-русски, - разве мы не могли бы посидеть у меня? А то здесь так страшно - в парке леуми, - последние слова я буквально выкрикнула.
- Мне тоже было страшно, когда я ее убил, - надрывно проговорил он, но жить с ней было еще страшнее. Она говорила мне, что я никчемный, глупый урод, что я недостоин был родиться на белый свет и что ее уговорили не делать аборт. Каково это выслушивать ребенку. Если я приносил плохие отметки из школы, она называла меня тупицей, который весь в отца. Его я не помню, они разошлись, когда я был совсем маленьким.
Я вспомнила, что доктор Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится, он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:
- Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?
- Я родился, когда она была совсем молодая. Ей хотелось жить и развлекаться, а бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома, а я оставался совсем один и боялся. Боялся темноты, привидений, крыс всего. А она только смеялась и называла меня трусом. Я до двенадцати лет мочился в постель и это было еще одно подтверждение моей никчемности.
- А что потом было? - продолжала я спрашивать.
- Она безумно хотела выйти замуж и не просто так, а за богатого мужчину. А я ей мешал. Мне было семнадцать лет, я еще учился в школе и однажды пришел рано домой. Нас отпустили с уроков. Я вошел в дом и позвал ее: "Мама!". Она вышла из спальни, а за ней какой-то пузатый дядька. Он усмехнулся: "Я не знал, Симочка, что у тебя такой большой сын, а ты ведь говорила, что тебе двадцать девять." Он ушел и никогда больше я его у нас не видел. Моя мать как с цепи сорвалась. Она кричала на меня, била по щекам, а я не понимал за что. Зато сейчас я понимаю. Ей противен был сам факт моего существования. У нее не было не только любви ко мне, даже самого элементарного материнского инстинкта. Я бы ушел из дома, но мне некуда было идти. Даже в армию. От службы я был освобожден по состоянию здоровья.
-Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?
- Однажды я пришел в дом с девушкой. Мать была дома, в сильном подпитии. С каждым годом она пила все больше и больше. Увидев нас, она сказала: "А, ты уже начал трахаться, надоело дрочить в ванной." Девушка в слезах выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с ней ничего не было. Она никогда надо мной не смеялась. Я развернулся и закатил матери пощечину. Она от удара упала виском на стол. Умерла она мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать. Вызвал скорую. Врачи увезли ее. Потом меня таскали несколько раз к следователю, но дело закрыли за недостатком улик.
- Тебя мучает совесть? - осторожно спросила я.
- Нет, не мучает, - выкрикнул он, - поделом ей. Это из-за нее я такой, как я сейчас. Она умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей ненавистью. Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе...
Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у меня на коленях и снова громко сказала:
- Додик, я не хочу оставаться в парке леуми, поедем ко мне. У тебя машина новая, "Форд". Поедем. Я тебе кофе сварю.
Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
- Ты думаешь вернуться домой? Ты же гнала меня, когда я приходил к тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила выслушать меня только когда сидишь привязанная. Иначе я тебе просто неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит, а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги соглашались. Этот, из клиники... Хотел положить меня в больницу и лечить. Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне - сосед называется, а плату за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать - такая у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
- А где кассета? - вставила я вопрос в его страстный монолог.
- Я забрал ее. Сначала взял - он не хотел отдавать, возражал, - а потом наказал его. И поделом!
Я чувствовала, что разговор подходит к концу. Сколько можно было продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
- Сейчас ты все знаешь. Когда встретишься там, наверху с Богом, расскажи ему обо мне. Я не виноват.
"Расскажите государю-императору, что, дескать, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский..". - пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:
- Додик, я понимаю, почему ты так не любишь врачей-психиатров - они тебе достаточно насолили, - Господи, пусть только он не почувствует моего лицемерия, - но недавно был убит православный священник, а он-то за что?
- Все они одинаковые, - выкрикнул он с гневом, - я думал, что они там святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.
- Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?
- Я пришел к нему, думал, что он лучше, чем эти, доктора недоделанные. Хотел душу излить, ведь наболело! Для чего же они, в церкви, исповедь придумали?
- Подожди, ты же еврей.
- Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте написано. А вот бабка, материна мать, была православная. Когда я был маленький, таскала меня в церковь, креститься заставляла, иконы целовать. Это она мне про исповедь рассказала. "Ой, благодать-то какая, внучек, вдруг сказал он изменившимся голосом, - как выйдешь с исповеди, покаешься в грехах своих тяжких, на душе легко-легко, будто ангел крылом осенил..." Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! - заключил он решительно.
- Почему врала? - я уже не знала, о чем спрашивать.
- Потому! Когда пришел к этому попу, думал, что то, что эти не сделали - у него получится. Раскрылся перед ним, всю подноготную вывернул. Он начал отделываться от меня, говорил, что надо молиться и верить и тогда мне Бог поможет. Общие слова, просто отговорки бездушные. Я ему про психиатров рассказывать начал. А он, я сразу увидел, испугался и чуть полицию не позвал. О себе, гад, думал. Про тайну исповеди забыл! А о том, что мне плохо и не понимает никто - это ему совсем неинтересно было. Вот и получил по заслугам, все, что ему положено. Ничего, ничего, всем достанется! - он, блуждая до этого взглядом по сторонам, вдруг пристально посмотрел на меня.
Мне стало страшно. Да так, что струйка холодного пота потекла между лопаток. Блестящие безумные глаза смотрели на меня в упор. Я судорожно стала шарить руками вокруг себя, надеясь вырваться каким-то образом.
Не отрывая от меня безумного взгляда, Додик пошарил левой рукой под сидением и вытащил большой нож.
"Все, - подумала я, - вот и конец... " И еще подумала, что Дашка останется сиротой, хорошо хоть квартиру успела купить...
Господи, что за чушь мне лезет в голову. Но вслух я сказала:
- Ну зачем тебе это? Не надо.
И я решила сопротивляться до последнего, несмотря на ремень.
Додик взвесил в руке нож. Потом вроде бы извиняясь, сказал:
- Не с руки как-то в машине, я же не левша.
Он открыл дверцу и собрался выходить.
Вдруг в кустах послышался шорох, навстречу Додику метнулась какая-то тень. Раздался звук удара и шум падающего тела. В открытую дверцу машины заглянут Михаэль Борнштейн. Я ахнула.
- С вами все в порядке, Валерия? - спросил он, хмурясь.
- Да, только я не могу отстегнуть этот проклятый ремень.
Борнштейн принялся возиться с замком, но не смог меня освободить. Он поднял нож, валявшийся на земле и в два взмаха перерезал тугой корд.
Я с удовольствием вылезла из машины и расправила затекшие члены. Борнштейн по сотовому телефону вызывал полицию. Додик без сознания лежал на земле.
- Вы меня все-таки нашли! - слезы лились в три ручья, от этого казалось, что хлынул бесшумный ливень. Михаэль смущенно кашлянул, извлек из кармана пакетик бумажных салфеток, но почему-то не решился их протянуть. И сказал, чуть виновато:
- Да, Валерия, вы молодец. Я слышал практически весь ваш разговор. Хотя я не понимаю по-русски, но вы несколько раз произнесли слова "парк леуми", а потом "Форд". Я понял, что вы в парке, говорить в открытую не можете, и что вы находитесь в машине "Форд". Я поехал в парк, обшарил его безлюдную часть и увидел вас. В машине горел свет, поэтому если бы вашей жизни угрожала непосредственная опасность, я бы выстрелил. Но он, - Борнштейн показал на Додика, - облегчил мне задачу - он вылез из машины.
