одна.
– Уже темно. Вы могли просто не видеть этого человека, тем более он стоял внутри двора, за автоматическим забором.
– Но забор закрыт.
Лика посмотрела – действительно, забор, сдвигающийся в сторону на полозьях, сейчас был закрыт. Чертовщина какая-то.
Благушин довел ее до участка Таланова, помог подняться в дом. Открывший дверь Антон, естественно, встревожился, увидев ее перемазанной грязью и с зелеными пятнами травы на джинсах.
– Ты что, упала? Вот я же знал, что тебя надо проводить. Луша, как же так?
Лика принялась рассказывать свою версию случившегося, однако школьный учитель сразу же принялся качать головой, а когда она замолчала, поведал о закрытых воротах и о том, что не видел рядом никакого другого человека.
– Твоя подруга, Антон, просто потеряла сознание, – предположил он.
– У меня не бывает обмороков, – сообщила Лика мрачно.
– Спорное заявление, потому что я нашел вас именно в обмороке.
– Потому что меня ударили по голове, я упала и ударилась. Вот, у меня тут шишка. Антон, потрогай.
Он протянул руку, коснулся шелковистых Ликиных волос, нащупал шишку, а потом погладил затылок. Чуть заметно, но все равно приятно. Похоже, мальчишечка из ее детства вырос и научился неплохо угождать женщинам. И не женат до сих пор, потому что женщин у него много. Очень много.
– Разумеется, шишка. Головой вы, падая, приложились знатно. В общем, Антош, ты же и сам знаешь, что Скоробогатовы уже год как уехали. И забор закрыт, а факты вещь упрямая. В общем, вы как хотите, а я пошел.
– Спасибо за помощь, – бросила в спину Благушину вежливая Гликерия Ковалева и, дождавшись, пока Антон закроет за гостем дверь, выпалила: – Тоша, меня действительно ударили по голове. Это был человек в красных кедах, который стоял внутри двора Батуриных, то есть теперь этих, неизвестных мне Скоробогатовых. Я ничего не придумала.
– Я верю, Луша, – с мягкой улыбкой сказал Антон, и Лика поняла: нет, не верит.
Одну в отель он ее, разумеется, не отпустил. Проводил до самых дверей, даже внутрь зашел, правда, остановился у стойки ресепшена, не претендуя на то, чтобы быть приглашенным в номер. Возможно, у него сегодня на вечер назначено свидание, и позвонить ему было нужно вовсе не маме, а какой-нибудь девушке, которой можно ласково гладить затылок и накручивать на длинные, очень изящные мужские пальцы тонкие пряди женских волос.
Представив эту картину, Лика вздохнула и тут же рассердилась на себя.
«Ты что, с ума сошла? – осведомился внутренний голос. – Это же Тоша, мальчик, которого ты кормила кашей, а не мужчина, с которым может быть что-то романтическое. У тебя есть Викентий, да и вообще тебе никогда не нравились мальчики, только мужчины постарше».
Словно в подтверждение ее мыслей телефон зазвонил, высветив на экране имя любовника.
– Да, Викеш, – сказала она, нажав на кнопку ответа, и, закрыв микрофон рукой, прошептала Антону: – Спасибо. Завтра как договорились.
Голос Викентия в трубке долго и нудно рассказывал про очередную проблему с женой. С ней ему, разумеется, не повезло. Жена была жуткой стервой, выедающей мозг чайной ложкой и создающей невыносимую обстановку в квартире.
Если Лика все понимала правильно, невыносимость быта и выедание мозга заключались в том, что жена требовала обычного мужского внимания, а также участия в воспитании двоих детей, сына и дочери, находившихся в самом расцвете пубертата с его подростковыми проблемами.
Викентий же, искренне полагая, что его роль в семье ограничивается добычей денег, в проблемы влезать не хотел, объясняя жене, что их решение – целиком и полностью ее забота, раз она не работает. Он вполне мог себе позволить остаться у Лики ночевать, сообщив жене, что не придет, под каким-то надуманным предлогом, нимало не заботясь о том, чтобы тот был хотя бы минимально достоверным.
Если бы Лика была его женой, то давно бы выгнала Викентия. Но она была любовницей, товарищем, партнером и другом, хотя в последнее время и этими ролями довольно сильно тяготилась. Те времена, когда она мечтала, что возлюбленный бросит свою стерву и поступит полностью в ее распоряжение, давно прошли.
Да и не возлюбленный он уже. Лика понимала, что рядом с Викентием ее держат только сила привычки и страх остаться совсем одной. И работать он бы ей не дал, а зачем все рушить из-за того, что прошла любовь? Да была ли она…
Монотонно бубнящий голос ввинчивался в ухо, отчего начала надсадно болеть голова. Или это она от удара болела? Должны же быть последствия, если тебя чем-то огрели с размаху? И не надо говорить, что ей показалось.
– Ладно, Викеш, – сказала она устало, перебив его, и Викентий удивленно замолчал, потому что обычно Лика такой нетактичности себе не позволяла. – Давай завтра договорим, ладно? У меня голова болит. Я… поскользнулась на мокрой траве, упала и ударилась. У меня теперь шишка на голове, представляешь?
Она озвучивала Викентию ту же версию, которой так возмущалась, когда ее выдвинул учитель Благушин. Но не говорить же своему начальнику и любовнику о том, что ее ударили по голове? Тогда и про труп на пляже надо рассказывать, а делать этого категорически нельзя. Он не поверит, начнет говорить, что Лика нестабильна, что ей нужно показаться врачу и пропить какие-нибудь таблетки. Нет, ничего она ему не скажет.
– Упала? Надо врачу показаться, это может быть серьезно. А вдруг у тебя сотрясение мозга?
– У меня нет сотрясения и вообще все хорошо. Мне просто надо выспаться. Целую, Викеш. Пока.
– И я тебя целую, – проговорил он. – Но приехать пока не могу. Не получается. Да и стерва эта воспользуется моим отъездом, чтобы…
Разговор заходил на второй круг, и Лика, повторив «целую», просто нажала на кнопку отбоя.
Зевая с риском вывихнуть челюсть, она разделась, умылась, натянула свою пижамку, улеглась в постель, отправила маме эсэмэску, что у нее все хорошо, и тут же уснула. Ей снился сон, внутри которого она тоже спала на своей уютной кровати, заправленной накрахмаленным до хруста бельем. Бабушка признавала только такое постельное белье, накрахмаленное, чуть подсиненное, идеально отглаженное.
Там, во сне, шестнадцатилетнюю Лушу разбудили тихие, словно крадущиеся, шаги. Привстав на локтях, она увидела через открытую дверь деда, который бесшумно, но быстро одевался, причем так, словно собирался на рыбалку. Свет он не включал, видимо не хотел разбудить бабушку. Едва слышно хлопнула дверь, ведущая на крыльцо, и все стихло. Правда, за рыбой, что ли, пошел? Так вроде с вечера не говорил ничего.
Луша откинулась обратно на подушку, намереваясь снова заснуть. Известно же, что предрассветный сон самый сладкий. Однако заснуть не получалось. Мягкая и уютная постель казалась
