Жюль остановился, пошарил в кармане и вытащил большущий нож со стопорным вырезом. Он ласкал этот нож взглядом. Потом наклонился. Очевидно, он лишился ноги до бедра, так как согнулся как паяц. Лабро смотрел на него сквозь черные очки, ошарашенный, ничего не понимая. И в это удивительно ясное утро, полное привычных шумов, он подумал: «Под страхом смерти».
Швартов «Зеркального шкафа» был свернут на берегу бухты. Одним ударом своего ножа с широким лезвием Жюль перерубил его, и лодка сперва слегка подпрыгнула, а затем начала медленно дрейфовать по тихой воде.
Тогда люди уставились на этих двух: на человека с одним глазом и на человека с деревянной ногой. Люди смотрели на них и смутно догадывались, что им нужно свести между собой какие-то счеты.
Выходка была нелепа. Но может быть, именно из-за своей нелепости, неожиданности и смехотворности она произвела на зрителей большое впечатление, и только девочка в красном платье залилась смехом, но и она тут же умолкла.
Колченогий выпрямился, по-видимому удовлетворенный. Он с довольным видом оглядел стоявших вокруг, и когда один из рыбаков захотел багром поймать удалявшуюся лодку, бросил ему:
— Оставь это, милейший!
Не злобно. Не грубо. И все же так властно, что рыбак не настаивал и никто больше не пытался оставить уплывавший «Зеркальный шкаф».
А мосье Лабро сейчас же поддержал приезжего:
— Оставь, Виаль! — сказал он.
Люди смутно сознавали, что происходит нечто не совсем обычное. Эти двое что-то сказали. «Потерял глаз!», «Потерял ногу!» — произнесли они одинаковым тоном, почти одинаковым голосом, и у обоих был одинаковый, южный акцепт.
Лабро, чей лоб был покрыт каплями пота, тоже отметил этот акцент, который глубоко растрогал его.
Три шага... Четыре шага... Движение плеча и бедра, рывок деревяшки, и снова голос, который можно было счесть приветливым, который можно было счесть радостным:
— Привет, Оскар!
Зубы Лабро не выпускали трубки, а он сам на несколько мгновений превратился в статую.
— Как видишь, я приехал!
Неужели люди вокруг на самом деле застыли в неподвижности?
— Прошу вас, пойдем ко мне! — раздался из глубины горла голос человека в черных очках.
— Ты не говоришь мне «ты»?
Молчание. Адамово яблоко прыгает вверх и вниз. Трубка дрожит
— Прошу тебя, пойдем ко мне!
— Вот это да! Так-то оно любезнее!..
Приезжий осмотрел Лабро с головы до ног, протянул руку, чтобы пощупать ткань пижамы, указал на шлепанцы.
— Послушай, поздно ты встаешь! Еще не оделся как следует...
Казалось, Лабро сейчас принесет извинения.
— Ничего! Ничего!.. Эй вы, коротышка! Да, повар! — Он обращался к Морису, хозяину «Ковчега», который действительно не вышел ростом и носил белый костюм повара.— Скажите, чтобы мой сундук отнесли к вам, вы отведете мне вашу лучшую комнату
Морис взглянул на Лабро. Лабро сделал утвердительный знак
— Слушаюсь, мосье-.
— Жюль.
— Простите?
— Я сказал, что меня зовут Жюль... Скажи ему, Оскар, что меня зовут Жюль.
— Его зовут Жюль,— послушно повторил бывший мэр.
— Идешь, Оскар?
— Иду.
— Скажи пожалуйста, у тебя с глазами неладно! А ну, сними на минуту очки, чтобы я мог посмотреть!
Лабро помедлил, снял очки, показал выбитый глаз. Жюль присвистнул как бы от восхищения.
— Забавно! Ты не находишь? У тебя один глаз, а у меня одна нога. Ты можешь, знаешь ли, сказать, чтобы привели твою лодку. Она пригодится нам обоим. Потому как я тоже люблю рыбу ловить.. Скажи же им! Чего ты ждешь?
— Виаль, приведи мою лодку!
Пот катился у него по лбу, по лицу, между лопатками. Очки блестели на мокрой переносице.
— Неплохо бы заморить червячка, а?.. Мне здесь нравится.
Улица в одном месте шла в гору, и они преодолевали подъем
медленно, тяжело, словно для того, чтобы придать вес этой минуте.
На площади перед домами — ряды эвкалиптов с листвой нежного оттенка.
— Покажи мне твои дом... Вот этот? Вижу, ты любишь герань... Послушай, это твоя жена смотрит на нас? — Через окно второго этажа можно было видеть мадам Лабро в бигуди. Она пришла развесить простыни, чтобы их проветрить.— Правда, что она не слишком покладиста? Очень она разъярится, если мы отпразднуем встречу глотком белого?
В эту минуту мосье Лабро, несмотря на свои пятьдесят лет, несмотря на свой рост и вес, несмотря на уважение, которым он пользовался как человек богатый и бывший мэр, в эту минуту, ровно в половине девятого, перед желтой церковкой, похожей на складные кубики, перед всем светом, мосье Лабро овладело желание пасть на колени и, запинаясь, произнести: «Сжальтесь!»
Он чуть не сделал еще хуже. У него было настоящее искушение взмолиться: «Убейте меня сразу!»
Если он этого не сделал, то не из чувства человеческого самоуважения. Просто он уже не знал, на каком он свете, просто он больше не был хозяином своего тела и своих мыслей, просто гость не отпускал его руки, опираясь на нее при каждом шаге и медленно, неумолимо увлекая его к красно-зеленой террасе «Ноева ковчега».
— Ты, наверно, часто ходишь сюда?
И он, как ученик перед учителем, ответил:
— По нескольку раз в день.
— Пьешь?
— Нет... Много не пью.
— А если пьешь, то уж допьяна?
— Никогда!
— А со мной бывает... Увидишь!.. Не бойся... Эй, есть там кто-нибудь?
Он втолкнул спутника в кафе и направился с ним к стойке бара, где никелевые приборы поблескивали в сумраке зала.
— Добрый день, мосье Лабро!
— Я... меня зовут Жюль. Дай-ка нам, милочка, бутылку белого вина... И чего-нибудь пожевать.
Девушка взглянула на Лабро.
— Не угодно ли анчоусы?—спросила она.
— Ладно. Я вижу, Оскар любит анчоусы. Подашь нам на террасу.
Чтобы сесть или, вернее, уронить тело в плетеное кресло, он вытянул деревянную ногу, которая мертвым придатком волочилась на всем пути. Он утирал лицо большим красным платком — жарко было и ему.
Он харкнул, потом долго прочищал горло, как полощут его или как чистят зубы, издавая бессмысленные звуки.
Наконец он успокоился, поднес стакан к губам, проверяя на свет прозрачность вина, и вздохнул:
— Так оно неплохо!.. Твое здоровье, Оскар! Я всегда говорил себе, что рано или поздно я тебя найду... «.Под страхом смерти», помнишь?. Потешно!.. Я и понятия не имел, каков ты собой.
Он снова посмотрел на Лабро с явным удовлетворением и даже ликованием.
— Ты жирнее меня... У меня это одни мускулы.— Он похлопал себя по бицепсам.— Пощупай.. Нет, нет, не бойся пощупать! Я знал только твое имя и фамилию. То, что ты написал на объявлении. И ты не знаменитость, о которой пишут в газетах. Французов— сорок миллионов... Угадай же, как я тебя нашел! Ну-ка! Пошевели мозгами!
— Не знаю.
Лабро заставил себя улыбнуться, словно пытаясь умилостивить дракона
— С помощью твоей дочки, Ивонны...
Это на миг еще более встревожило его. Он спрашивал себя, как могла его дочь...
— Когда ты выдал ее замуж, это было около девяти месяцев назад... Кстати, пока еще нет результата?.. Я сказал, когда ты выдал ее замуж, ты хотел закатить такую свадьбу, чтоб чертям жарко стало, и об этом говорилось на первой странице газеты «Ле пти Вар». Она, если не ошибаюсь, издается в Тулоне?.. Так вот, представь себе, что там, в Аддис-Абебе, болтается некий тип из здешних мест, который, прожив двадцать лет в Африке, все еще подписывается на «Ле пти Вар». Я просмотрел один номер, который валялся у него... Прочел твое имя... Вспомнил объявление.
Он нахмурил брови. Его лицо стало жестче. Он глядел на Лабро в упор, свирепо и в то же время с какой-то саркастической усмешкой.
— Ты помнишь, а? — с мрачной лаской в голосе сказал он.— Допивай же стакан!.. Под страхом смерти, слышишь!.. Я этого не беру назад... Пей! — говорю тебе... Тебе нужен глоток рома... Как зовут малютку, что нас обслуживает?
— Жожо...
— Жожо!.. Пойди сюда, милашка... Принеси-ка нам еще бутылку... У Оскара жажда...
Каждые пять минут человек с деревянной ногой хватался за стакан, осушал его одним духом и требовал тоном, не допускавшим противоречия:
— Допивай, Оскар!
И мосье Лабро пил. На третьей бутылке он уже смутно видел сквозь туман стрелки часов на колокольне маленькой церкви. Они показывали не то десять часов, не то одиннадцать.
Откинувшись в кресле, докуривая до самого кончика сигареты, которые он сам скручивал, Жюль мрачным голосом допрашивал его:
— Откуда ты родом?
— Из Пон-дю-Ласа, в окрестностях Тулона.
— Знаю! А я из Марселя, квартал Сен-Шарль.
Сообщать об этом, несомненно, доставляло ему большое удовольствие. Но его радость, как и все проявления его личности, носила в себе что-то пугающее. Даже когда казалось, что он стал мягче держать себя со своим приятелем, он смотрел на Лабро с жалостью, какую мы испытываем к насекомому, которое сейчас раздавим.
