первый, обескураживший, разом выбивший из колеи допрос.
«Ваша мать — Кароянова Мария Викторовна, тысяча девятьсот восьмого года рождения?»
«Да.»
«В сорок втором году, осенью, вы попали в облаву вместе с ней?»
«Да.»
«Это случилось в ноябре?»
«Да, в ноябре. В конце ноября.»
Позже, в служебном буфете для сотрудников прокуратуры, куда его отвели пообедать, за столик, спросив разрешения, присел молодой человек в гражданском — один из тех, кто присутствовал на допросе (его представили как практиканта — Михаил, кажется, а отчества не разобрал, да и не вышел он годами для отчества, пожалуй), и, уплетая салат, ободрил, сочувственно улыбаясь:
«Не волнуйтесь вы так, Гайк Григорьевич, не стоит. На вас же лица нет.»
«Да, да. Конечно.» — рассеянно обронил Кароянов, чтобы что-то ответить.
«Дело, между прочим, ясное, решенное. Вина Гаврилова доказана. Полностью. Свидетелей и без вас хватает, только успеваем допрашивать».
Последние слова почему-то задели.
«Зачем вызывали, если хватает?» — спросил он, забыв о стоявшей перед ним тарелке с остывшим супом.
«Формальность. Обыкновенная формальность. Ведь вы там были, правильно? — Покончив с салатом, практикант приступил к котлете. — Потому и вызвали… Я это к тому, чтоб не принимали близко к сердцу. Не мучьте себя. Ваши показания в принципе ничего не меняют, значит и волноваться незачем…»
После обеда допрос продолжили. Потом была ночь в пустом гостиничном номере, полная окурков пепельница, наутро снова кабинет следователя, часовой перерыв и опять непрерывный допрос до позднего вечера. А за всем этим — сегодняшнее опознание — итог, конечная цель, к которой, как он теперь понимал, неторопливо, исподволь готовили и вели с самого начала.
«Вы можете отвечать на вопросы?»
«Могу.»
«Узнаете кого-нибудь из присутствующих?»
В попытке восстановить последовательность событий, понять, с чего, собственно, началось, Кароянов мысленно повторил свой путь по шумным городским улицам от гостиницы к военной прокуратуре, снова открывал дубовую массивную дверь, предъявлял повестку и паспорт, шел прохладными пустыми коридорами, здоровался с незнакомыми людьми, пожимал руки, переходил из кабинета в кабинет пока не попал в просмотровый зал…
Ну да, с просмотрового зала все, наверно, и началось. Еще в тот, первый день, сразу после обеда с практикантом.
Чтобы напомнить, «ввести (как выразился следователь) в атмосферу того времени», для него решили прокрутить фильм. (Он бестолково кивал в знак согласия, удивляясь и все еще не вполне сознавая, что происходит и чего от него хотят, чего добиваются эти люди.)
В маленьком зале собралось несколько человек, ждали кого-то, перешептывались, выходили курить в коридор. Потом пришел средних лет мужчина в генеральской форме, и Гайка Григорьевича усадили рядом с ним в первом ряду. Погас свет.
Все было буднично и просто: трещал за спиной проектор, за зашторенными окнами изредка погромыхивал трамвай, а на экране, без пояснений, без привычного дикторского текста, возникли жуткие, словно из другой, не его, Кароянова, жизни, кинокадры. Но уже через несколько мгновений в рваном, лишенном последовательности монтаже трофейных пленок он узнал кусок собственного детства, которое все эти годы хотел забыть, считал забытым и которое забыть не мог…
«Здесь все, что сохранилось по интересующему нас периоду.» — сказал кто-то.
По проселочной дороге двигалась легковая машина. Из-под автомобильных колес брызгает грязь. Серые скелеты деревьев. Потом, без всякого перехода, — низкое здание с перекошенной вывеской «Школа». Готические буквы и свастика на приклеенном к стене приказе коменданта.
«Вот в этой группе, смотрите внимательно, вы никого не узнаете?»
Изображение остановилось. Четкое, иссеченное вертикальными царапинами на пленке. Чужие лица. Фуражка с торчащими из-под нее наушниками. Стриженный затылок. Меховой воротник кожаного плаща.
«Узнаете?»
«Нет.»
Проектор вновь заработал, затарахтел, равнодушно, метр за метром прокручивая целлулоидную пленку. Ожило улыбающееся лицо офицера, зашевелилась группа военных у застрявшего на дороге «опеля»…
В какой-то момент все его существо совпало с происходящим, полностью с ним слилось, и, отзываясь на старую, глубоко спрятанную боль, тяжко заныло, похолодело сердце. Не отрываясь смотрел он на двигавшиеся у насыпи фигуры, на голые человеческие тела, неподвижно белеющие в пропасти рва… Быстро, набегая друг на друга, сменялись кадры: толпа жмущихся друг к другу людей… мужчина на коленях вздрагивает от беззвучного выстрела… старуха повалилась ничком, ее, поддев ногой, сталкивают вниз…
Наверно, была необходимость показывать ему это, наверно, была, но, когда в зале зажегся свет, Гайк Григорьевич еще долго не мог подняться из кресла, не мог ответить на элементарные вопросы, которые задавали ему люди в форме…
2.
В конце вагона появилась проводница.
Кароянов, освобождая проход, посторонился, притиснувшись к двери купе.
— Чего не ложитесь? — спросила она, поравнявшись. — Второй час уже.
— Курю вот…
— Здесь не положено. В тамбур, пожалуйста.
Он выбросил в оконную щель папиросу, и она, сыпля искрами, полетела вдоль вагона.
Через несколько минут, возвращаясь с ведром и веником, обернутым в мокрую тряпку, проводница предложила:
— Может, чаю дать, у меня в термосе остался? Печенье есть свежее, вафли, не желаете?
— Спасибо, не хочу, — отказался Гайк Григорьевич. — Скажите, Дебальцево скоро?
Она зачем-то посмотрела в окно, за которым сплошной непроницаемой шторой висела тьма, потом — на часы.
— Минут через пятнадцать, двадцать. А вы разве выходите?
Он не ответил, отвернулся. Проводница постояла, бормотнула что-то неодобрительно и пошла к себе.
«Значит, через пятнадцать минут… через пятнадцать минут Дебальцево и можно пересесть… можно пересесть на встречный… надо что-то решать…»
Впервые после того, как сел в поезд, он позволил себе открыто подумать об этом, впервые допустил мысль о возможности возвращения, и, словно в отместку, исчезли сомнения — верней, не исчезли, нет, а только потеряли прежнюю сдерживающую силу, отошли на второй план, — и стало до предела ясно: отъезд ничего не решил, решение еще только предстояло принять, сейчас, в эти оставшиеся считанные минуты.
«Не ошибитесь, прошу вас, не ошибитесь…»
«Как его звали? Валера? Витя?»
И вновь Кароянов вспомнил ярко освещенный кабинет следователя, решетку на окне, лица тех пятерых мужчин, что ждали за
