дверью.
Приблизительно одного возраста, роста и даже комплекции, они стояли шеренгой у выкрашенной в казенный синий цвет стены, смотрели на него: кто безразлично, скучая, кто с нескрываемым любопытством, как будто были посвящены в тайну, тщательно скрываемую от него, Кароянова, и только один — пристально, напряженно, не отрывая глаз, не то с испугом, не то с угрозой — не разобрать, — но что-то в них было, что отличало, выделяло его среди остальных, что подсказывало правильный, безошибочно верный ответ…
«Узнал бы его, если б не мальчик?»
Скорее всего, да. Гаврилова выдала не внешность, не одежда, не желтоватый с пепельным налетом цвет лица, — выдал именно взгляд, притягивающий, парализующий волю взгляд, на который натолкнулся сразу, едва вошел, с первого шага, и потому задержался, замешкался, прошел сначала мимо, к зарешетчатому окну…
«Очень прошу вас, не ошибитесь!»
…И лишь дойдя до подоконника, дотронувшись до его гладкой прохладной поверхности, так же медленно, все еще плохо владея собой, повернулся на негнущихся ногах, пошел обратно к двери, к исходной своей позиции.
Ошибка исключена. Если здесь, среди этих пяти, есть подследственный, есть Гаврилов, которого ему необходимо узнать, на которого следовало указать пальцем, то вот он — стоит третьим справа! Это было столь очевидным, столь ясным и несомненным, что невольно оглянулся на следователя — понял ли? догадался?
Тот сидел за столом, в другом конце кабинета, писал что-то, склонив голову, и, казалось, не обращал на происходящее никакого внимания.
Равнодушие? Расчет? Уверенность?
Гайк Григорьевич вспомнил разговор в буфете: «Значит, действительно вопрос решенный, действительно формальность?» Однако теперь, возвращаясь к той своей мысли, усомнился, хотел верить, что это не так, что следователь переживал не меньше и тоже ждал, но держался подчеркнуто бесстрастно, отстраненно, боялся неосторожным жестом, движением подсказать, облегчить выбор. Чудак, он ничего не знал о встрече, которая перечеркнула все его планы, свела на нет все усилия, обесценила все ловушки и ухищрения. Он не знал и не мог знать, что накануне вечером у дверей прокуратуры Кароянова ожидал сын Гаврилова, того самого Гаврилова, которого он должен был сегодня опознать…
А может, и лучше, что не знал, что не предвидел такой возможности? Но он-то, Кароянов, знал! Знал и помнил все до мельчайших подробностей. Почти все. До сих пор не уходит, стоит перед глазами худенький шестнадцатилетний подросток — мальчишка с лицом, как две капли воды, похожим на лицо отца: те же широкие скулы, сросшиеся в переносице брови, разрез глаз…
«Я вас прошу только об одном — не ошибитесь! Только не ошибитесь!»
Нет, прежде он извинился:
«Простите, можно с вами поговорить? (или что-то в этом роде) Выслушайте меня, пожалуйста…»
Долго и путанно объяснял, как ему удалось узнать, зачем Кароянова вызвали в прокуратуру, говорил о назначенном на завтра опознании, о своей больной матери, слегшей сразу после ареста мужа, о младшей сестренке, зачем-то несколько раз повторил, что ему шестнадцать, что он — секретарь комсомольской организации в школе и что учится на отлично…
А на следующий день в кабинете с синей стеной и пятью стоящими в шеренгу мужчинами:
«Вы узнаете кого-нибудь из присутствующих?»
Кароянов молчит, опустив голову, будто это не он, а его самого должны сейчас уличить в преступлении.
«Гайк Григорьевич, вы поняли вопрос? Узнаете кого-нибудь из присутствующих?»
Он пытается сосредоточиться, собрать воедино мысли, ищет ответ — правильный, единственно верный.
«Узнаете?»
«Да, вот этого мужчину…»
«Та-тах. Та-та-тах» — летит, рассекая мглу, поезд.
«Та-тах. Та-та-тах» — стучат на стыках рельсов колеса.
«Что делать? Что?!»
Человек у окна подставил лицо под тугую струю воздуха. Втянул и задержал в себе слабый запах палой листвы.
«Скоро зима, — подумал он, — скоро зима…»
Тогда тоже стояла осень. Заканчивался ноябрь. Днем светило солнце, а к вечеру подморозило, и немец, залегший у пулемета, подстелил под себя детское байковое одеяло, отогревал дыханием красные, озябшие от холода руки. Пар вырывался у него изо рта, и кто-то из своих, толкнув в плечо, протянул ему обтянутую зеленым сукном флягу…
«Почему я не рассказал об этом следователю? Почему не рассказал мальчишке?»
Вспоминая свои показания, Кароянов не мог ни понять, ни объяснить, почему так сухо, так неохотно и коротко отвечал на вопросы, почему не рассказал всего, что знал, что должен был рассказать…
«Вас вместе с матерью отвели в колонну?»
«Да.»
«Вы знали причину задержания?»
«У матери не оказалось при себе документов, подтверждающих личность.»
«Вас отконвоировали к железнодорожному вокзалу?»
«Да, вместе с остальными.»
«Сколько людей погрузили в состав?»
«Не знаю.»
«Есть данные, что девятьсот семьдесят человек.»
«Наверное, так.»
Отвечал, как по шпаргалке, как плохо затверженный урок. Будто не было криков и детского плача на площади у вокзала, не было клонящегося к закату солнца, бодрого марша, рвущегося из репродуктора, не было грязной, плоской, обитой по краям ржавым металлом платформы…
Да, да, платформа…
…пол — это навсегда отпечаталось в памяти, — был покрыт въевшейся в доски мелкой угольной пылью, углем были забиты все щели и выбоины, и люди (те, кто влез первыми) не хотели пачкаться, выбирали места почище, складывая туда рюкзаки, узлы, сумки, а когда платформа тронулась, увозя их от полуразрушенного, с черными пятнами гари здания, было уже так тесно, что вещи пришлось брать на руки, чтобы освободить место у невысоких стальных бортов.
Кое-как разместились: евреи-«переселенцы» (их привели отдельной колонной со сборного пункта в городском саду), человек пятьдесят рабочих с кирпичного завода и люди, случайно, как и он с матерью, попавшие в облаву на бывшей Грибоедовской улице…
«Может быть, надо было рассказать об этом мальчишке, и он смог бы понять? (Как его зовут, ведь он называл свое имя? Валера? Витя? Или Виталий?)»
Точно так же (наверно, так же — стука колес он не слышал, не удержал в памяти) катился состав, лязгали буферные сцепки, проседали под тяжестью вагонов пропитанные смолой шпалы… много лет назад… в сорок втором… в конце ноября… а где-то
