— Значит, у нас с вами одинаковые мотивы.
— Не совсем. Меня интересует один человек, а не общество в целом.
— Вот как? И кто этот человек?
— Дэвид Брейн.
— Брейн… — задумчиво проговорил де Витт. — Я слышал о нем. Но разве расследование еще не закончено?
— Официально — да. А это частное.
Де Витт искоса глянул на Бишопа.
— И персональное?
— Лишь постольку, поскольку я сам причастен к этой аварии.
— Да, верно, вы ведь тоже были там. Мелоди говорила мне.
— Она рассказывала об аварии?
— Немного. Я был знаком с Брейном, поэтому поинтересовался, — Де Витт сложил руки, сжал ладони и медленно повернул их, как будто растирал табак. — Вас не удовлетворило заключение о том, что смерть произошла в результате несчастного случая?
— В то время, пожалуй, удовлетворило. Но потом нет.
Несколько минут де Витт молчал. Казалось, он следил за тем, что происходит на корте. Официант унес стаканы. Глухие, резкие удары теннисных мячей вторили друг другу.
— Вы пришли к какому-то новому, собственному заключению?
— Не совсем.
— Но примерно так?
— Пожалуй.
Де Витт прямо взглянул на Бишопа и спросил:
— И каким будет ваше заключение, когда вы его вынесете?
— Убийство.
— Неужели? И кто обвиняемый?
— Неизвестные лица.
— Лица? Их несколько?
— Да.
— Интересно. И вы собираетесь установить их имена?
— Да.
— Трудную задачу вы на себя взяли, — мягко проговорил де Витт.
— Мне она нравится. — Откинув назад голову и не глядя на собеседника, Бишоп принялся набивать трубку. — В определенном смысле и вы, и я интересуемся одним и тем же предметом. Людьми. У вас прожектор — вы рассматриваете толпу. У меня — фонарь узко направленного света, я навожу его на отдельного человека. Видимо, поэтому вы и сказали, что вас интересует мое маленькое расследование. Без всяких личных на то причин.
Он щелкнул зажигалкой, наблюдая за профилем де Витта, который сидел к нему вполоборота. Его гладкое лицо лоснилось от пота. Солнце палило, заполняя веранду. На ближайшем корте один из игроков бросил ракетку и в изнеможении лег на спину. Казалось, прошло несколько минут, прежде чем Бишоп услышал задумчивый голос де Витта:
— Брейн больше подходит для того типа исследования, которым занимаетесь вы, чем для моих наблюдений, Бишоп. Он был личностью. На такого человека можно наводить резкость, брать его крупным планом. Я мало его знал, но раза три или четыре видел, когда они приезжали сюда с Мелоди. Мне он нравился. И другие его любили. Он был здесь очень популярен.
— Да. Мне уже говорили об этом, — медленно проговорил Бишоп. — Все, по-видимому, его сильно любили. Кроме двоих.
Голова де Витта повернулась как на шарнирах.
— Неизвестные лица?
— Да. Когда я нашел их, я думал, они тоже скажут, как они любили Дэвида Брейна. Если его так все обожали, отчего он попал в такое трудное положение?
Де Витт пожал плечами.
— Нет человека, которого любил бы весь мир. — Он лениво скосил глаза на дым, поднимающийся из пенковой трубки в лучах яркого солнца. — Вы хорошо знаете Мелоди?
— Почти совсем не знаю.
— Она похожа на Брейна во многих отношениях. Чертовский характер. Полагаю, поэтому они так хорошо поладили.
— Индивидуалисты обычно не ладят. Слишком сильные личности, слишком упрямые.
— Это верно, однако они, может быть, оказались исключением из правила. Они составили прекрасную пару. Знаете, иногда встречаешь двух людей, которые вместе, и останавливаешься, чтобы посмотреть на них, поскольку понимаешь, что увидел нечто редкое. Разновидность живой гармонии. Это заметно по тому, как они смотрят друг на друга, как разговаривают — я говорю не о том обожании со сладкими, томными, коровьими взглядами, которые видишь в отелях для молодоженов. Я имею в виду действительную гармонию. Глубинное соответствие. — Он взглянул на Бишопа и неожиданно саркастически добавил: — Впрочем, такая гармония совсем не в их характере, как мне представляется.
— Да?
— Вы бы поняли, если бы знали меня. Я никогда не обманывал себя никакой гармонией. Много ее выставляется напоказ, для других; куда бы ни пошел, везде это видишь. Улыбки, чувства, теплота человеческих отношений. Но это театр, концерт, легкая музыка, исполняемая струнными инструментами. — Насмешливое выражение погасло на его лице. — А потом струнам передается внутреннее напряжение. Они натягиваются и рвутся.
— Но все-таки вы хоть во что-нибудь верите? — спросил Бишоп.
— Да. Я верю в людей. Реальных людей: слабых, страдающих, сопротивляющихся, которым свойственно все человеческое. Я больше верю в них, чем в любое розовое стриптизное шоу, которое при желании можно увидеть на каждом шагу почти бесплатно. И Мелоди такая же. Таким, я думаю, был и Брейн.
Бишоп внезапно решился задать вопрос:
— Вы когда-нибудь встречались с ним в Англии?
— Нет, — ответил де Витт. — Я очень давно не был в Англии. Не был все то время, пока Мелоди жила там. В общем-то именно из-за нее. Она самая замечательная женщина в мире, но если вы хотите устроить себе адскую жизнь, она знает, как это сделать.
— И Брейн знал?
— Да, — мягко произнес де Витт. — Удивляюсь, как это они не отправились на тот свет вместе.
— Они были не очень далеко друг от друга. На одной дороге.
— Вы думаете, она убила его? — спросил де Витт.
Бишоп улыбнулся и сказал ровным голосом:
— Есть множество способов убить человека. И большинство из них довольно тонки, едва различимы. Но Мелоди не очень искусный, изощренный человек. Если бы она захотела убить мужчину, которого любила, она просто пристрелила бы его, я так думаю.
Де Витт ничего не сказал, и Бишоп обратился к нему сам:
— Вы не согласны?
— Согласен. — Голос его вдруг стал вялым. Он смотрел на корт так, словно игра в теннис интересовала его больше, чем разговор.
— Она устраивает сегодня вечер для друзей, — вновь заговорил Бишоп. — Надеюсь, вы придете?
— Да. — Де Витт даже не повернул своего гладкого лица.
Бишоп медленно поднялся, уронив на стул горсточку пепла.
— Ну тогда увидимся вечером.
Де Витт поднял глаза, щуря их против солнца так, что они превратились в щелочки. От этого лицо его утратило свою гладкость и стало меньше походить на маску.
— Бишоп, я плохо понимаю, что происходит у людей внутри. Я не позволяю себе лезть к ним в душу. Люди и так лишены уединения, слишком многое вторгается в их личную жизнь. Одна половина мира не позволяет другой существовать спокойно. Но я бы вот что сказал: Монте-Карло неподходящее место, чтобы соваться сюда из-за убийства.
Бишоп пожал плечами.
— Убийства всегда там, где вы их находите, — сказал он. — Это нередко бывает далеко от дома. До вечера.
Де Витт смотрел, как он удаляется, и когда высокая, худощавая фигура скрылась, он повернул голову и опять устремил глаза на игроков в теннис. На гладком загорелом лице не отразилось никаких чувств, как и в глазах, где только прыгали крошечные человечки в белом, гоняя теннисные мячи через сетку туда-обратно.
Стояла ужасная духота. Окна были открыты настежь, но впускали внутрь лишь такой же горячий воздух. Он двигался только тогда, когда перемещались люди. Воздух стал осязаемым, вещественным; он словно царапал, обдирал лица и походил на музыку, которую Мелоди включила, — сладкоголосую и несколько душную. Но никто не возражал; гости говорили и слушали.
Доминик Фюрте стоял, слегка расставив ноги, наклонив вперед львиную голову, и слушал девушку с обнаженными белоснежными плечами. Здесь, среди женщин, цветов и музыки, он казался не к месту, словно охотник, пойманный в капкан голубями. Доминик улыбался девушке; она говорила очень быстро и поглядывала на других, слегка кивая головой. Она чувствовала себя тут как рыба в воде и давала оценку собравшейся компании — для Доминика, для его пользы и блага, словесно раздевая женщин, чтобы разоблачить их возраст, и мужчин, чтобы раскрыть их финансовое положение. Тому, кто знал Доминика, было понятно, что он тем временем думал только о морских глубинах.
Мелоди не сводила с него глаз. Она была в узком длинном белом платье и легких туфлях. Доминик, стоявший неподалеку, тоже то и дело поглядывал на нее своими прозрачными, светящимися изнутри глазами. Ни он, ни Мелоди не улыбались друг другу. В этот момент, примерно через полчаса после начала вечера, между ними не решился бы встать ни один человек. Каждому посвященному было ясно, что попади он сейчас в эту зону, его немедленно испепелит ток высокого напряжения.
Де Витт много пил, сидя на подоконнике и переговариваясь с кем-то на освещенной лунным светом веранде. Он мог бы сидеть так часами, добавляя и добавляя вина в бокал, но не хмелея, а только все больше и больше деревенея. Он мог видеть вас, отвечать вам, опрокидывать бокал под ваш тост, смеяться рассказанной вами истории, обещать позвонить завтра, но на гладком загорелом лице, словно вырезанном из дерева, все сильнее проступал безжизненный автоматизм. Завтра он окажется единственным гостем, о котором вы не сможете вспомнить.
