Следовательно, ни один из конюхов, за исключением двух старших, не мог знать, что случилось с Суперменом летом — никто из них в то время у Хамбера на работал. Что же до старших конюхов, здравый смысл подсказал мне: раз они работают здесь так долго, значит посвящены в тайну конюшни, и если я начну выспрашивать насчет Супермена у них, меня живо отправят вслед за Томми Стэплтоном.
Я слышал, в какой нищете и убогости живут конюхи в некоторых конюшнях, знал я также, что многие лучшего и не заслуживают. Мне рассказывали о конюхах, которые топили печку ножками стульев, потому что им было лень идти на улицу за углем, а другие складывали грязные тарелки в унитаз и дергали за цепочку — так они мыли посуду... Но даже если считать, что Хамбер нанимал только самых, последних отщепенцев, — все равно, люди у него жили в чудовищных условиях.
Узкая жилая комната находилась прямо над денниками лошадей. Естественно, наверх доносилось цоканье копыт и перезвон цепей, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в денники. Через эти щели наверх проникал запах стухшей соломы, врывался ледяной ветер. Потолка как такового у комнаты не было — просто балка перекрытия и черепица крыши, вместо двери — лестница и отверстие в полу. Стекло в единственном маленьком оконце было выбито, и раму заклеили плотной коричневой бумагой, которая закрывала свет, но пропускала холод.
Всю мебель жилища составляли семь кроватей самой примитивной конструкции: кусок брезента туго натянут на металлический трубчатый каркас. На каждую кровать полагалась одна подушка и два серых одеяла, но мне пришлось за них побороться, потому что с уходом моего предшественника их тут же растащили соседи. Наволочек и простыней не полагалось, матраса тоже. Все конюхи, чтобы не замерзнуть, ложились спать прямо в одежде, а на третий день моей работы у Хамбера пошел снег.
Внизу лестницы помещалась кухня — единственная другая комната для конюхов, по размеру не больше денника, рядом с которым находилась. Вид у нее был настолько нежилой, что само собой напрашивалось тягостное предположение: предназначена она не для людей, а для животных.
Когда я приехал во двор конюшни, Хамбер встретил меня безразличным взглядом, кивнул и без видимого интереса отрядил работать с четырьмя лошадьми и назвал номера их денников. Какие у лошадей клички — ни он, ни кто-то другой мне не сказал. Старший конюх сам тоже ухаживал за одной лошадью, в отличие от других конюшен, большой власти он не имел. Указания здесь давал Хамбер, он и следил за их выполнением.
Это был настоящий тиран, причем ужас наводило не высокое качество работы, которое он требовал, а ее количество. В конюшне содержалось тридцать лошадей. Одна находилась на попечении старшего конюха, а старший сопровождающий конюх, он же водитель фургона, вообще ни к одной лошади приписан не был. Таким образом, на семь конюхов приходилось двадцать девять лошадей. Помимо этого конюхи должны были содержать в порядке скаковую дорожку и вообще следить за чистотой на всей территории конюшни. В дни скачек, когда кто-то из конюхов уезжал, остальным часто приходилось присматривать за шестью лошадьми.
Если Хамбер видел, что кто-то пытается сачковать, он посылал его на какую-нибудь противную работу и с едкой миной скрежетал, что раз он платит больше, так извольте больше работать, а кому не нравится — скатертью дорога. Каждый знал: в другую конюшню его почти наверняка не возьмут, уходишь от Хамбера — прощаешься со скачками. Люди уходили и все, что узнали об этой конюшне, уносили с собой. Хамбер понимал, что делал.
Моих коллег в этой волчьей яме мало кто назвал бы дружелюбными или приятными людьми. Лучшим из них был почти полоумный паренек, которого я видел в Стаффорде в День благодарения. Звали его Джерри, и он был своего рода козлом отпущения, потому что отличался медлительностью и слабой сообразительностью.
Еще двое отсидели срок в тюрьме, и рядом с ними Супи Тарлтон выглядел пай-мальчиком из воскресной школы. У одного из них, Джимми, мне и пришлось с боем отвоевывать свои одеяла, а у другого, ширококостного грубияна Чарли, подушку. Эти двое были отпетыми уголовниками, им ничего не стоило пустить в ход сапоги, а если дело доходило до наказания, они могли бесстыдно оболгать другого и свалить всю вину на него.
Регги был мастер красть с чужой тарелки. У этого худого белолицего парня с дергающимся левым веком были длинные, цепкие пальцы, и он мог стянуть хлеб с тарелки в мгновение ока. Он здорово поживился за мой счет, прежде чем я его застукал, и для меня всегда оставалось тайной, почему он, хотя и ел больше всех, оставался самым худющим.
Один конюх был глухим. Однажды он с флегматичным выражением на лице монотонно пробубнил мне, что оглох из-за отца, который как-то в детстве слишком сильно оттягал его за уши. Звали его Берт, иногда он мочился под себя, и пахло от него ужасно.
Седьмой, Джефф, провел у Хамбера уже два с половиной месяца — старожил — и пока об уходе не помышлял. У него была привычка украдкой оглядываться по сторонам, и как только Джимми или Чарли начинали травить тюремные байки, в глазах у него вставали слезы. Видимо, он совершил какое-то преступление и панически боялся, что его найдут и посадят в тюрьму.
Джуд Уилсон, старший сопровождающий конюх, все им обо мне рассказал. То, что я человек бесчестный, они восприняли как нечто вполне естественное, но считали, что мне еще крупно повезло: если история насчет дочки Октобера не брехня, меня свободно могли упечь за решетку. Они без конца подкалывали меня по этому поводу и отпускали безжалостные похабные шуточки, слишком часто попадавшие в цель.
Постоянное общение с ними стало для меня пыткой, пища была отвратительной, работа валила с ног, сон не приносил облегчения, а холод пробирал до костей.
До поступления к Хамберу я часто ломал голову: почему находятся дураки, которые платят гонорар этому стабильно неудачливому тренеру? Теперь я начал понимать, в чем дело. Во-первых, удивляла сама конюшня. Когда я видел лошадей Хамбера в дни скачек, я думал: что может окружать их дома? Мокрый грязный песок, обветшалые денники со сломанными запорами, облупившаяся краска. Но в действительности благодаря конюхам, не знавшим послеобеденного отдыха, конюшня была аккуратной и ухоженной.
Иногда в конюшню приезжали владельцы лошадей, и Хамбер держался с ними авторитетно и уверенно, брал он, как я выяснил, меньше других тренеров, поэтому клиентов у него хватало. Кроме того, помимо скаковых лошадей в конюшне находились и охотничьи лошади, и Хамбер получал большие суммы на их содержание, прокорм и объездку без необходимости тренировать их.
На скачки в этом сезоне было записано всего семь лошадей, но этой семерке приходилось отдуваться за всю конюшню, в среднем каждая выступала раз в десять дней. За весь сезон в активе конюшни имелось одно первое место, два вторых и одно третье.
Среди моих четырех подопечных из этой семерки не было никого. Мой квартет состоял из двух скаковых лошадей, принадлежавших, кажется, самому Хамберу, и двух охотничьих. Скакуны были гнедыми, обоим лет по семь. Я упросил Касса, старшего конюха, сказать мне их клички, и оказалось, что зовут их Грузчик и Ржавый. Эти нетипичные для скаковых лошадей клички в справочнике не значились, не было их и в списке Хамбера «Лошади в процессе подготовки». Вполне возможно, что Редьярд, Супермен, Уголь и остальные жили здесь под такими же неброскими псевдонимами.
Конюху, навсегда распростившемуся со скачками, и в голову не придет, что какой-нибудь Грузчик или Ржавый, его бывший подопечный, — это и есть Редьярд, который два года спустя выиграл какой-то заезд под началом другого тренера.
Но почему, почему он выиграл два года спустя? Ответ на этот вопрос был, как и раньше, покрыт полным мраком.
Пришли холода, побушевали да так и остались. Но это еще цветочки, говорили конюхи, вот придет зима, тогда держись! А у себя в Австралии я бы весь январь и февраль нежился под нежарким летним солнцем. Интересно, как там без меня Белинда, Хелен и Филип? Хорошо ли им? Что бы они подумали, если бы увидели, какое жалкое, низменное существование я здесь влачу! А мои люди, если бы увидели, до чего докатился их хозяин!
Один унылый день сменялся другим, и меня все чаще стали посещать тягостные мысли. Понимал ли я, что меня ждет, когда соглашался на этот маскарад?
Мне приходилось постоянно следить за своими манерами, речью, движениями: никто вокруг не должен усомниться в том, что я — неотесанный простолюдин. Я обрывал себя во время работы — «не спеши», во время упражнений болтался в седле, словно тряпичная кукла, — «твой высокий класс здесь не нужен». Но шли дни, и я вживался в образ. А может, человек, слишком долго играющий роль отщепенца, в конце концов им становится? Если у него постоянно отнимают право на человеческое достоинство, не забывает ли он, что оно вообще существует на свете? Все же я надеялся, что это вопросы чисто риторические: коль скоро я могу иногда над собой посмеяться, мне ничего не грозит.
