– А вам зачем туда?
– Да так, костюмчик хочу выходной пошить.
– А-а-а, – тянет он, не отрывая от меня насмешливых глаз. И с внезапной злобой отрезает: – Закрыто.
– То есть как?
– А вот так.
Его физия, напоминающая двухпудовую гирю, становится замкнутой и угрюмой.
– Что-то случилось?
– Сходи в полицию, там тебе разъяснят, – цедит он. И добавляет, словно обращаясь к самому себе: – Ходят всякие-разные…
И чувствуется, что под всякими-разными он понимает лично меня.
Молча поворачиваюсь и ретируюсь, ощущая затылком его ненавидящий взгляд, давящий, точно кулак.
Удивительное дело. За ту минутку, что я общался с охранником, ливень внезапно иссяк. Земля покрыта лужицами, лужами и лужищами. Все вокруг усеяно каплями воды, точно слезами Бога. Пахнет деревьями и травой. И еще много чем, сливающимся в один счастливый запах сырости, середины лета и жизни вообще.
Опершись натруженным задом о багажник «копейки», звоню Пыльному Оперу. И от него узнаю, что Василий Пожарский, владелец модного салона имени самого себя, вчера был застрелен возле своего дома. Киллер произвел три выстрела. Два в грудь, третий – контрольный – в голову.
* * *
Двадцать пятого, в понедельник обзваниваю едва ли не всех модельеров города – знаменитых, не очень известных и никому не ведомых. Встретиться со мной согласился только один из них.
Собираясь к нему, я представлял, что увижу женоподобное существо с гривой напомаженных волос и накаченными рыбьими губами. И обалдеваю, когда передо мной возникает лысый брюхатый мужичок, перекатывающийся на жирных ножках-обрубышах. Физиономия улыбающаяся, сладкая. А руки мохнатые, округлые, на коротком пальце здоровенный перстень с изумрудом.
Общаемся в его ателье. Рабочий день давно окончен, и кутюрье, хотя и хорохорится, выглядит выпотрошенным. Карие глазки глядят на меня поверх очков мудро и хитровато.
Называю его Михаилом, после чего спрашиваю, какое у него отчество, но мужичок протестующе морщится, точно я ненароком испортил воздух, и поправляет:
– Миша. И приятели, коллеги, и клиенты обращаются ко мне только так. Вы не полицейский и не налоговый инспектор (не к ночи будь помянут). Вы даже не работник банка, верно? Обычный человек с очень необычным хобби – частный сыщик. И представились вы мне Корольком, а вовсе не по имени-отчеству. Так что прошу звать меня Мишей. Не возражаете?
И он весело приподнимает правую руку – ладошкой вперед. Ладошка у него розовая, как у младенца. Кстати, одет он не слишком модно и не ярко, в желтовато-бежевое и легонькое, как наряжаются менеджеры средней руки.
– Не переношу, – откровенничает Миша, – когда люди нашей профессии выламываются, корчат из себя художников, дизайнеров одежды, модельеров и прочее в том же духе. Я – потомственный портной, чем горжусь. Мой отец, дед и даже прадед были портными. Вот у нас в городе, куда ни кинь, сплошь модельеры и дизайнеры. А большие люди – я имею в виду не размеры, а вес в обществе – шить идут к Мише. Потому что Миша – это бренд.
– Но ведь вы назвали свою фирму не портняжная мастерская, а Модный дом «Истеблишмент».
Разводит руками:
– Во всем царствует мода. Престижно именоваться дизайнером одежды, а портным – увы, нет…
Мы сидим в его маленьком аскетичном кабинетике, где умещаются только письменный стол, три кресла из красной кожи – для хозяина и посетителей – и пестренький диванчик. Здесь Миша, должно быть, отдыхает от ежедневной суетни и трескотни. Как немолодой рыжий клоун, которому после страшного напряжения, после рева, мельтешения и хохота – своего и публики – хочется побыть одному, в тишине.
– Мне бы хотелось кое-что разузнать о покойном Василии Пожарском.
– О Васе?.. Как вам сказать… Надеюсь, что он был хорошим человеком. Не знаю. Не в курсе. Но мастером, портным – да простит меня Господь! – он был никудышным. Хотя и популярным… в определенных кругах… – Миша в нерешительности барабанит пальцами по столешнице, похоже, раздумывая, продолжать или нет. И решает продолжить. – Видите ли, у него была весьма своеобразная клиентура…
И намекающе улыбается.
– Голубые?
– И голубые, и розовые. Он сам был… небесного цвета. Его знаменитая студия служила как бы клубом знакомств.
– Он что работал сводником?
– Ну, не совсем так. У него шили, встречались, обменивались номерами телефонов. Общие интересы, неформальная обстановка…
– Вам известно, кто был любовником Пожарского?
– А вот тут, молодой человек, извините, я вам не помощник. Даже если б и знал, не назвал бы – не считаю нужным лезть в чужую жизнь. А я к тому же и не знаю…
Покинув Мишин «Истеблишмент», окунаюсь в жар июльского дня и тут же, не отходя от кассы, связываюсь с Пыльным Опером, благо мобила всегда под рукой.
– Меня интересуют два красавца, Сильвер и Хеопс, лидеры «заборских» и «южан». Где они и что с ними?
– На этот вопрос отвечаю без подготовки, – хмыкнув, говорит опер, и я с удивлением различаю в его голосе нечто вроде усмешки. – Сдохли. Оба.
Я впадаю в столбняк.
– То есть как сдохли?
– Очень просто, – теперь он откровенно хихикает и даже, кажется, готов захохотать в голос. – Хеопса пристрелили осенью 2008-го…
– Я как раз лежал в больнице в невменяемом состоянии… А Сильвер?
– На следующий год помер. И мужик был вроде крепкий, да и возраст – шестьдесят три – разве старость? Видать, работа очень нервная. Неужто тебе о его кондрашке ничего не известно? Надо быть в курсе местных новостей, – назидательно произносит опер, довольный тем, что утер мне нос. – Ну, чего тебе еще?
– Погоди… – я слабо пытаюсь сопротивляться тому, что услыхал. – Но пирамида на Бонч-Бруевича… В городе уверены, что ее строит Хеопс!
– Наслышан, – усмехается опер. – Народ не верит в смерть Хеопса. Этот бандит стал легендарной личностью. – И внезапно выдает афоризм: – Хеопс – человек и поэтому смертен. Но легенду убить нельзя, она бессмертна. Так что Хеопс в сознании обывателя всегда будет живее всех живых.
– Спасибо за информацию, – бормочу потерянно.
Это катастрофа, ребята. Вся моя четко выстроенная схема летит к черту.
Погоди, но Эдик сказал, что любовником Пожарского был Сильвер! Что же получается, господа хорошие? Либо Эдик соврал, либо Сильвер – жив?..
Нет, и в расследовании убийства Красноперова следует сделать перерыв. Мне срочно нужна передышка. Иначе рехнусь.
Пожалуй, все-таки займусь смертью Снежаны. Потрачу хотя бы денек. Или два. Не более.
У меня как раз имеется небольшая заначка. В разговоре со мной Регина упомянула об одном вроде бы незначительном фактике. Даже не фактике, а так, безделице, на которую вроде бы и обращать внимания не следует. И все же…
Она сказала, что Зинка нарисовала портреты «гамлетовцев». Шансы на то, что в этих рисунках обнаружится нечто важное, нулевые, но… Но какая-то зацепочка появиться может.
Звоню Зинке.
– А мои рисунки вам зачем? – изумляется она.
– Да так. Для ознакомления. Очень прошу, покажи.
Пауза. Мне кажется, я вижу, как она с кривоватой усмешкой пожимает плечами и крутит пальцем у виска.
– Учтите, портреты не совсем обычные…
– Я в курсе. Ты изобразила ребят из «Гамлета» в виде зверьков. Когда я могу заглянуть к тебе?
– Ко мне?.. Нет уж, давайте встретимся на нейтральной территории…
* * *
Мы сидим на скамье в центральном парке культуры и отдыха. Недалеко от входа. Перед нами главная аллея парка, ведущая к скромной площадке со скамейками и одинокой деревянной эстрадой в виде раковины. По выходным на эстраде играет маленький оркестрик, и пожилые парочки танцуют польку и вальс-бостон под музыку в стиле ретро. Вдоль аллеи тянутся великолепные клумбы, и трудно дышать от будоражащего запаха цветов.
Зинка раскрывает серьезных размеров темно-зеленую папку, в которую вложены прямоугольники ватмана с рисунками, сделанными гуашью.
Двенадцать листов – по числу «гамлетовцев».
Из этих двенадцати я выбираю тех, кто мне интересен.
Например, Лисенка, которого насмешница Зинка, ясное дело, изобразила молоденьким лисом – желто-угольным, с большими стоячими треугольными ушами, с напряженно-печальными звериными глазками, злым и обиженным ртом и усеченным подбородком. На Лисенке черная курточка с капюшоном. За ним грязная серая стена, точно он приговорен к расстрелу. Черные глазки угрюмо смотрят мимо меня, чуточку вправо, будто именно там выстроилась расстрельная команда.
– А что, – спрашиваю я, – у него действительно такая курточка, или ты ее придумала?
– Именно такая.
– Ага, – принимаю к сведению слова Зинки.
И рассматриваю «портрет» Михи, нарисованного в виде олимпийского медведя. Но, в отличие от того «настоящего», который радостно ухмылялся и с самодовольством и задором выпячивал животик с пятью переплетенными кольцами, Миха печален и застенчив.
