Ознакомительная версия.
– Ответь мне, а где все то, что мы видели?
Я вопросительно смотрю на нее, не понимая:
– Наши глаза столько видели. Где все это?
– Что «все»? – мне не уловить ход ее мысли.
– Все то, что глаза видели. Где-то же это должно быть?
Я задумалась: что-то в этом есть. В ее словах какая-то правда, настолько понятная, что становится страшно.
– Знаешь, когда я вижу что-то красивое, мне хочется чтобы это навсегда сохранилось в глазах. Ведь когда мне будет грустно, это может развеселить меня. Почему я не могу снова это посмотреть…
Она пристально смотрит на меня и ждет ответа, но я не знаю, что ответить. У меня не так много воспоминаний, которые могли бы развеселить меня, больше тех, что я хотела навсегда забыть.
Мне вспомнилась Оленька, лежащая в пене; шеф, распластанный на полу, Денис с лицом, красным от пощечин. Я так рада, что ничего не сохраняется в глазах, мне хватает моей памяти, которую ничем не стереть.
Она продолжает:
– И рот… он так много говорит. Где все слова?
В ее вопросах, как и в вопросах детей есть правда, которую мы, «нормальные» взрослые, не хотим слышать. Потому, что мы выросли и стали «нормальными», а это значит, мы научились идеально врать не только окружающим, но и себе. И правда нам только мешает. Чтобы выжить в таком мире, нужно врать с самого детства.
И все начинается с какой-нибудь ерунды. Тут мне припомнилось.
Мне пять лет. Сижу за столом и не могу доесть суп. Мать кричит на меня. Я не хочу, чтобы она на меня кричала, и в тоже время не могу больше проглотить ни ложки ненавистного мне супа. Вдруг раздается телефонный звонок, и мать уходит в комнату. Я хватаю тарелку и бегом в туалет. Суп выбрасываю и на место. Когда мать возвращается, то я сижу и скребу ложкой по дну тарелки.
– Молодец, а говорила «не хочу», – потрепала меня по плечу мать.
Моя первая победа. Я так мала, но уже понимаю, чтобы тебя хоть немного любили следует делать то, что от тебя требуют, а если не можешь, нужно соврать. С малого все и начинается. Чем мы старше, тем изощренней становится ложь.
Проснувшись, я узнала, что сегодня с ней произошел рецидив. Это случилось ранним утром, поэтому я ничего не слышала и не видела.
Одна из сиделок рассказала мне, что ей приснился страшный сон и вызвал прошлые фобии и неврозы. Она обмочилась, и после этого с ней случилась истерика. Когда подошли сестры, то она оказала яростное сопротивление – зверски пинала и кусала их. И эта милая хрупкая девочка ругалась так грязно, как матрос.
Ее перевели на другой этаж. Сиделка добавила, что вряд ли она когда-нибудь покинет клинику.
Что с ней случилось? Очередной раз внутри нее что-то сломалось и не подлежит починке? Никто и не станет разбираться, где поломка. Назначат лечение шокотерапией и через месяц она вялая и слюнявая будет тупо сидеть на лавке, пока ее не уведут спать санитары.
Я тосковала по ней. Мне не хватало ее вопросов, ее непосредственности.
Когда привязываешься к людям, становишься очень уязвимым. Больше не хочу ни к кому привыкать! Буду жить без чьей-либо поддержки! Как жила раньше.
Сегодня особенно нестерпимо пахло дезинфекцией, мочой, хлоркой, тухлым запахом немытых ежедневно тел.
Не знаю от чего – то ли от запаха, то ли от тоски по той девочке, крыша у меня съехала капитально. Мне хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь ударить. Зубами я впилась в руку с такой силой, что вскоре почувствовала на языке солоноватый вкус крови. Я должна выдержать – не заорать и не затопать ногами. Достаточно одного рецидива и я на другом этаже, откуда уже не выпускают.
Отбой. Не могу заснуть. Лежу, прислушиваясь к ровному дыханию спящих рядом. Одной снятся кошмары, она негромко стонет и мечется во сне.
Тихо скрипнула дверь. Сестра, здоровенная, как борец сумо, зашла в палату. Я закрыла глаза. Она поискала фонариком ту, что мучилась кошмарами, и подошла к ней. Тронула за плечо, пытаясь разбудить. Разбуженная женщина кинулась на санитарку. Крича, она лягала ее, брызжа слюной и хрипло выкрикивая ругательства.
На помощь прибежала вторая сестра, размером не меньше. Вдвоем они моментально скрутили ее.
– Суки! Лесбиянки! – кричала больная. – Гниды!
Одна из сестер закатила ей такую оплеуху, что та замолкла, а из носа у нее потекла кровь.
Кое-кто в палате заскулил, увидев эту сцену. Сестры быстро вытащили бедолагу в коридор и выключили в нашей палате свет.
От страха я не могла уснуть до утра. Хорошенькое пожелание спокойной ночи!
До утра меня душил неподдельный ужас. Невыносимо захотелось в туалет – вполне нормальное желание за стенами этого здания. Тут же никогда не знаешь, как это расценят. Могут расценить и как бунт.
Завтрак. Передо мной стоит тарелка с кашей-размазней, от вида которой к горлу поднимается тошнота. И на вкус она не намного лучше. Это не только мое мнение – лишь несколько человек приступили к трапезе. Сестры, видя это, уже направляются в нашу сторону. Я быстро запихиваю полную ложку каши в рот и жую с довольным видом, не смотря на то, что меня начинает мутить.
За крайним столиком с отрешенным видом сидит новенькая. Одна из сестер подходит к ней и интересуется: почему она не завтракает? Та демонстративно отодвигает тарелку в сторону. Сестра пододвигает тарелку, сама берет ложку и начинает запихивать кашу ей в рот. Новенькая резко сопротивляется, и жидкая каша мерзким плевком падает на стол.
У меня рвотные позывы, но я продолжаю есть, как ни в чем не бывало. И все остальные с жадностью пожирают эту гадость.
За крайним столиком страсти накалялись. Сестра заталкивала кашу в рот новенькой, а та плевалась и вертела головой, пытаясь вырваться. На помощь подошла вторая сестра. Одна держала, а другая пихала ей в рот кашу. Когда с новенькой было покончено, сестры оглянулись по сторонам, но все уже вылизывали тарелки, не поднимая глаз.
Ортопедическая обувь, серые колготки, синий шерстяной халат, я брожу по дорогам, не возвращающимися назад, мимо пустых скамеек, старых дубов, что нашептывают истории жизни и смерти тех, кто ушел из этого мира одиноким.
На горизонте город, что на тысячи километров растянулся перед моими глазами. Он меняется, живет, пульсирует, как вена у виска, а я тут, в забытом богом месте или в забвении, называй, как хочешь.
Какая муть в душе! Отчего: от транквилизаторов, которыми пичкают меня ежедневно или от безысходности, настолько сильной, что кажется ей пропитан весь воздух в клинике?
Как я хочу выбраться из этих стен! Еще немного и у меня не останется сил бороться, клиника не оставляет мне шансов выжить.
С трудом удается погасить в себе удары сердца, что долбятся в виски, когда я вижу полную безнадегу пациентов и абсолютный тоталитаризм персонала.
С каждым днем сил все меньше и меньше. Еще немного и от меня останется лишь штрихкод на запястье.
Из коридора опять доносятся чьи-то крики. Пока я буду здесь, я буду это слышать. Пойти, глянуть, кого опять санитары дубасят?
Подхожу к двери и выглядываю в щелку. Опоздала. Все уже закончилось. Какого-то бедолагу успели скрутить и утащить на другой этаж.
Для кого-то сегодня невезучий день – его уже к вечеру порвут, как тряпичную куклу. Санитары вернулись и встали к стенке – на свой пост. Оттуда им видно все, что происходит на нашем этаже.
Внимательно пригляделась к ним. Эти долбаные санитары, не бывшие ли это пациенты клиники? Взгляд и руки гоблинов, лбы в два пальца высотой, как у орангутангов, мутные глазки.
Как хочется послать всех! Но я терплю, скрипя зубами, или эти гоблины меня распилят пополам. И никто не будет удивлен, наоборот, все лишь перекрестятся, аллилуйя!
Я должны сдерживать свои порывы, чтобы выжить. Чтобы просто жить.
– Когда меня выпустят?
Этот вопрос я задаю часто, но все уклоняются от ответа. Я устала от всего. Устала от страха быть переведенной на другой этаж, обмочиться ночью, если и не делала этого с детства. Устала пить таблетки от которых я тупею, хотя в последнее время и научилась их прятать под язык, а потом незаметно выплевывать. Устала есть с аппетитом эту бурду, которую они выдают за пищу, и от зорких взглядов санитаров, которые всегда начеку, только и ждут, как бы тебе заломить руки. От еженедельных осмотров психиатров. Беседуя с ними, я каждый раз задавала себе вопрос: кто из нас двоих нормальный? От их идиотских вопросов сводит челюсти:
– Вас что-то беспокоит?
– Мне хотелось бы узнать: когда меня выпустят?
– Ну что же, давайте поговорим об этом, – соглашается психиатр. – Вам здесь плохо?
Старый мудак! Мне хотелось заорать, ударить его по голове тяжелой пепельницей, стоящей на столе, но я лишь стиснула зубы:
– Да нет, ничего тут у вас… не соскучишься. И жрачка – вкуснее не едала. И санитары – парни веселые, чуть что, так сразу…
Тут я понимаю, что сморозила не то – психиатр смотрит на меня очень внимательно. Давно пора усвоить: психиатры шуток не понимают – издержки производства.
Ознакомительная версия.
