Вульф утверждал, что эти стихи получше, чем первые, потому что они короче и в них встретились две хорошие строчки. Я не стал спорить.
После этого письма разверзся ад. Наши клиенты тут же позабыли все свои рассуждения о нелепых шутках и визжа требовали от полицейских и окружного прокурора, чтобы те немедленно вернулись и посадили его, ни словом более не упоминая о самоубийстве. Услышав, какой переполох вызвали эти стихи, я начал склоняться к предложению Майкла Эйерса отказаться от названия Лига раскаивающихся и переименовать ее в Лигу запуганных. Единственно, кто, казалось, не поддался острому приступу дрожи в коленях, были доктор Бертон и хирург Леопольд Элкас. Хиббард оказался столь же напуганным, как и все остальные, пожалуй, даже больше других, однако он все-таки продолжал противиться вмешательству полиции. Похоже, что он не только соглашался засыпать, лихорадочно дрожа от страха, но и готов был пожертвовать собой. А вот Элкас, видимо, вполне с этим справлялся, но к этому я еще вернусь.
Я договорился встретиться с Элкасом в среду утром, в половине десятого, но вышел из дому пораньше, поскольку собирался до этого заглянуть на Пятьдесят шестую улицу и осмотреть галерею Дрейера, где все это произошло. Я прибыл туда около девяти. Это была уже не галерея, а книжный магазин. Меня приветливо встретила женщина средних лет с бородавкой около уха. Она сказала, что, разумеется, я могу осмотреть помещение, но там мало что можно увидеть, поскольку все уже попереставляли. Комнатушка направо, где проходило совещание в ту среду и где на следующее утро полиция нашла тело, и теперь использовалась в качестве канцелярии с письменным столом, пишущей машинкой и так далее, но была заставлена множеством стеллажей, по всей видимости новых. Я позвал эту женщину в канцелярию, указал на дверь в задней стене и спросил ее:
— Не были бы вы столь любезны сообщить мне, где мистер Юджин Дрейер держал все необходимое для приготовления разных напитков?
Она непонимающе посмотрела на меня.
— Мистер Дрейер?.. О… это тот человек?..
— Мужчина, который совершил самоубийство в этой комнате, совершенно точно, миссис. Но вы, наверное, не так-то много знаете об этом.
— Действительно… — она казалась испуганной, — я не сразу сообразила, что это случилось в этой самой комнате… Разумеется, я об этом слышала.
Я поблагодарил ее, вышел на улицу и сел в автомобиль. Люди, для которых жизнь остановилась в прошлое Рождество, а они этого еще не сообразили, действуют мне на нервы, и единственное, что я могу им уделить, это вежливость, да и ее чертовски мало.
А вот для Леопольда Элкаса жизнь не останавливалась, я понял это сразу же, как только пришел к нему и вошел в его комнату. Но он был в печали. Среднего роста, с крупными руками, крупной головой и выразительными черными глазами, которые постоянно куда-то убегали, но не в сторону или вверх, а куда-то внутрь. Он предложил мне сесть и дружелюбно обратился ко мне:
— Видите ли, мистер Гудвин, я согласился принять вас только лишь из любезности по отношению к своим друзьям, которые попросили меня об этом. Я уже объяснял мистеру Фаррелу, что не желаю поддерживать вашего работодателя в его намерениях. Я не намерен ему ни в чем помогать.
— О’кей, — ухмыльнулся я ему. — Я пришел сюда не для сбора отходов, доктор Элкас, я лишь хотел бы задать вам несколько вопросов, относящихся к 19 сентября. Чисто деловые вопросы.
— На все вопросы, которые вы могли бы мне задать, я уже ответил. Причем неоднократно — сначала полиции, а потом этому невероятно тупому детективу…
— Вот и прекрасно. В этом мы с вами едины. Но это не значит, что вы не могли бы — просто из любезности по отношению к своим друзьям — ответить еще раз, правда? Выложить все шпикам и Дэлу Бэскому, а Ниро Вульфа и меня оставить несолоно хлебавши… это было бы как-то…
Он грустно мне улыбнулся:
— Верблюда проглотить, а комара отогнать? Господи, ну и ловкач же этот Вульф!
— Ну, в общем-то да. Только вот, если бы вы хоть раз увидели Ниро Вульфа, вы едва ли вспомнили бы о комаре. Как мне кажется, дело обстоит следующим образом, доктор Элкас: я в курсе, что вы и пальцем не пошевелите, если речь пойдет о том, чтобы поймать Пола Чейпина. Но в деле Дрейера вы для меня единственный источник информации из первых рук, поэтому я вынужден расспрашивать вас. Второй свидетель — эксперт по искусству, — насколько мне известно, вернулся в Италию?
Он кивнул:
— Мистер Сантини отплыл некоторое время назад.
— Так что теперь остались только вы. Я не вижу прока задавать кучу изощренных вопросов. Почему бы вам не рассказать мне все самому?
Он снова грустно улыбнулся:
— Как вы, по-видимому, знаете, двое или трое друзей подозревают меня в том, что я лгу, чтобы покрывать Пола Чейпина.
— Да. А вы его покрываете?
— Нет, я не хочу ни покрывать его, ни вредить ему больше, чем есть на самом деле. Дело было так, мистер Гудвин. Вам, очевидно, известно, что Юджин Дрейер был моим старым другом, однокашником по университету. Перед экономической депрессией его галерея весьма преуспевала. Я получил в наследство кое-какое имущество, так что мне никогда не было нужды добиваться успеха любой ценой. Как хирург, я обязан своей хорошей репутацией убежденности в том, что в каждом человеческом существе под наружной оболочкой что-нибудь да не так. К счастью, у меня уверенная и ловкая рука.
Я посмотрел на его крупные руки и кивнул, глядя в черные, уходящие куда-то внутрь себя глаза. Он продолжал:
— Шесть лет назад я дал Юджину Дрейеру свободный заказ на три картины Мантеньи[5] — две небольшие и одну побольше. Цена их колебалась около ста шестидесяти тысяч долларов. Картины находились во Франции. Мистер Чейпин в это время случайно оказался в Европе, я написал ему письмо с просьбой взглянуть на эти картины. После получения его положительного отзыва я их купил. Вы, вероятно, знаете, что Пол Чейпин лет десять пробовал стать художником. Он вкладывал в свои картины много эмоций, но у него была неуверенная кисть и отсутствовало чувство формы. Это было любопытно, но не более того. Я слышал, что он нашел свое призвание в литературе — не знаю, я не читаю романов.
Картины прибыли в то время, когда я был завален работой, и мне было не до внимательного их осмотра. Я получил их и расплатился. Но они так никогда и не принесли мне радости. Время от времени я пытался ощутить духовную близость с этими картинами, но они всегда отталкивали меня каким-то недостатком деликатности, какой-то шершавостью, которая мне мешала и раздражала меня. Вначале я абсолютно не подозревал, что это могла быть подделка, просто я не ощущал с ними духовной близости. Однако затем отдельные замечания людей, знающих толк в живописи, пробудили во мне подозрения. В ноябре, два месяца тому назад, в Штаты приехал с визитом Энрико Сантини, который разбирается в Мантенье, как я в людских внутренностях. Я попросил его взглянуть на мои картины, и он определил, что это подделки. Он даже сказал, что знает их происхождение. Их написал некий талантливый фальсификатор из Парижа, причем совершенно исключено, чтобы хоть какой-то порядочный торговец мог продать их bona fide[6].
Как мне кажется, именно пять лет неприятия этих картин, более чем что-либо иное, стали причиной того, что я поступил с Дрейером так, как я с ним поступил. Обычно в своих выводах я не слишком решителен и не готов поступать достаточно твердо, но в данном случае я не колебался ни минуты. Я заявил Юджину, что намерен вернуть ему картины и требую немедленного возврата денег. Он сказал, что денег у него нет, и я знал, что это правда, потому что за последний год я несколько раз одалживал ему значительные суммы, чтобы он мог свести концы с концами. Тем не менее я настаивал на том, что ему придется раздобыть деньги или же принять на себя все вытекающие последствия. Подозреваю, что в конце концов я снова смягчился бы и, как обычно, согласился бы на какой-нибудь компромисс, но, к несчастью, — такой уж у меня характер — время от времени на меня что-то находит, и я проявляю настоящую непоколебимость как раз в тот момент, когда, собственно говоря, готов уже отказаться от своего решения. И тоже к несчастью, мистеру Сантини нужно было уже возвращаться в Италию. А Юджин настаивал на беседе с ним, что, конечно, было блефом.
Мы договорились, что я зайду к нему вместе с Сантини и Полом Чейпином в среду в пять часов дня. Пола мы пригласили потому, что он осматривал эти картины во Франции. Я предполагаю, что Юджин специально это устроил, потому что был уверен в его поддержке, однако оказалось, что он ошибался. Мы пришли. Юджин вел себя очень хорошо…
Я прервал его.
— Секундочку, доктор, Пол Чейпин прибыл в галерею раньше чем вы?
— Кет. Мы приехали одновременно. Я на своей машине заехал за ним в Гарвард-клуб.
