мне этого сделать, воскликнул фальцетом:
– Деньги не пришли… Говорю просто, чтобы ты знала. Сколько дней они будут идти?
Я почувствовала, что голова моя, как пустой сосуд, наполняется кровью. Еще немного, и она хлынет из носа, ушей, а то и из моих бесстыжих глаз. И даже не стыд испытывала я, а сильнейшее разочарование. У человека жену убили буквально два дня тому назад, он мог бы и забыть про театр, деньги, премьеру, желание выделиться среди своих коллег-режиссеров, забыть про возможность гастролей в Европе (куда он навострился, выбрав пьесу-уродину, настоящее позорище!)… Ан нет. Он, вероятно, уже миллион раз (а то и все восемь миллионов раз) открывал свой онлайн-банк, чтобы проверить не пришли ли деньги. И при каждом звуке-оповещении в телефоне вскакивал, чтобы проверить – не миллиончики ли свалились на его лысеющую голову.
– Ах да, деньги… Володя, у меня тут проблемы возникли. Извини, но я не смогу дать тебе деньги. Ни восемь миллионов, ни пять – вообще нисколько. Сейчас переведу сто тысяч – на личные расходы. Все-таки похороны и все такое…
Почему я так сделала? Хотела узнать его отношение ко мне, как к человеку. И узнала. В трубку тотчас полился площадный мат. Да такой отборный, что меня бросило в пот от стыда, но уже не за себя, а за нашего главрежа. Человек-оборотень. Он обложил меня такой жирной и вонючей руганью, которой я прежде и не слышала! Общий смысл его возмущения сводился к тому, что я – уродина ушастая (ну уж нет, это его пьеса – уродина ушастая!), что мне и роли-то давали «пойди-принеси» исключительно из-за того, что мой муж, Ванечка, время от времени спонсировал театр, подкидывал деньжат. Что я – такая-сякая, что я глумлюсь над человеком, который потерял близкого человека…
А ведь я загадала: если откажу ему, сославшись на свои проблемы, и если он, как порядочный и просто адекватный человек, поинтересуется, что со мной не так, что случилось, может, я банкрот или что-то со здоровьем серьезное, то я переведу ему деньги. Все сделаю, чтобы они оказались у него как можно скорее. Но разве его волнует чужое горе? Да ему до меня нет ровно никакого дела! Вот и получай фашист гранату.
У нас у всех сейчас очень хорошие, «громкие» телефоны. А потому все то, что вывалил на мою бедную голову Сазыкин, услышал и находящийся рядом со мной Лева. Он сидел, зажав рот ладонью, чтобы не расхохотаться, и только мотал головой в возмущении. Когда же главреж выдохся и отключился, Лева рассмеялся в полный голос.
– Не ожидал такого от тебя, был уверен, что ты, раз пообещала, выполнишь его просьбу, на от него – что он так вот искренне, зло, от души отреагирует. Да он просто ненавидит тебя!
– Вот это я и хотела проверить.
Мой телефон снова ожил – на этот раз звонила Марина.
– Я на улице, стою вот здесь, жду такси и хочу тебя спросить: ты что, реально отказала Сазыкину? Он там рвет и мечет! Матерится так, что хоть всех святых выноси!
– Да, отказала.
– А что случилось?
– Марина, это мое решение. И я не должна ни перед кем отчитываться.
– Это тебе твой Лева посоветовал? Вернее, отсоветовал помогать ближним?
– Да. Он сказал, что я ненормальная, раз собиралась подарить театру такие большие деньги.
– Так он же вроде бы в долг брал, ему кто-то там что-то обещал…
– Нет, Марина, он не вернул бы мне эти деньги. Никогда. И никто ему ничего не обещал – он солгал мне. И я, собираясь дать ему деньги, была готова к тому, что мне их никто не вернет. Но вряд ли я, получив от него отказ в самой заключительной стадии наших финансовых отношений, принялась бы поливать его такой отборной руганью, как это сделал он сейчас. Он – наш великий режиссер… У меня бы так не получилось. Вот как-то так.
– Ну и правильно! – неожиданно поддержала меня Марина. – Больше пока ничего не скажу… (Она хохотнула.) А то кое-кто сейчас рядом с тобой греет уши.
«Грубо, Марина. Очень грубо». Так подумала я, глядя на усмехающегося Леву, который действительно невольно стал свидетелем нашего телефонного разговора.
В последнее время с людьми стало происходить что-то странное. Или же это я начала прозревать. С большим опозданием. Возможно, я была слепа и многого не видела потому, что напрочь забыла, что такое быть бедной, думать о деньгах, о долгах. Мне же на самом деле деньги достались легко, просто упали на голову после смерти Ванечки. И я с помощью этих моих денег пыталась избавиться от одиночества. От тоски. Выдумала себе, что театр – моя семья. Да когда она была моей семьей?! Я там почти и не играла. И знала, что мне там радуются потому, что я – человек-праздник. Но как же я могла не понять, не прочувствовать, что весь театр, практически все, кого я знала и кто улыбался мне, жестко завидовали мне. Просто смертельно! Может быть, даже ненавидели меня! Да, конечно же, завидовали и ненавидели. А я, наивная, мчалась туда при каждом приступе тоски, когда некуда было податься, когда надо было выговориться или просто с кем-нибудь выпить. Игорь ушел – и я в слезах и соплях, как говорится, снова помчалась туда, в гримерку.
Гримерка – она всегда казалась мне каким-то теплым и пахнущим духами и пудрой пристанищем, женским мирком, где все друг друга понимают и поддерживают. Где можно переждать бурю, согреться душой с подружками.
Я вдруг вспомнила Соню. В тот вечер, когда мы все собрались в мастерской художника, она подошла ко мне в своем голубом комбинезоне, я еще удивилась странному ее наряду, и спросила меня: «Скажи, ты не хотела бы вернуться в театр?» Затем наплела, что якобы слышала, как Сазыкин разговаривал с кем-то обо мне по телефону, что-то там про роль девочки-подростка с трудной судьбой. Интересно, и когда же он собирался поставить пьесу о подростке? Да в нашем театре никогда в жизни не поставили бы спектакль на подобную тему. Любовь, отношения мужчины и женщины, фантасмагория, замешанная на шизофреническом бреду, эротика, граничащая с порнографией, а еще – жесткая критика всего, что происходит вокруг… Вот наш репертуар! Ни тебе классики, ни нормальных декораций или костюмов – чем страннее, скандальнее, тем, по мнению нашего режиссера, лучше и выигрышнее. Кажется, он намеревался перевести какую-то чуть ли не запрещенную пьесу про концлагерь… Или же это были только сплетни. Не знаю.
– Я не понимаю, что вообще вокруг происходит! – воскликнула я, усаживаясь к Леве на колени и обнимая его.
Это был приступ самого настоящего страха, и я, еще недавно относившаяся к Леве с недоверием, теперь прижималась к нему, пытаясь найти утешение и покой. Кто бы знал, какие противоречивые чувства я тогда испытывала – буквально ко всем! Мне казалось, что я иду по минному полю, не зная, где в очередной раз подорвусь, на каком человеке? Буквально за несколько дней весь мой мир, в котором я еще недавно чувствовала себя более или менее комфортно, населился людьми-оборотнями. Сазыкин, которого я считала талантливым и порядочным человеком, показал всю свою трухлявую сущность, оказался гнилым внутри – думаю, его сделало таким предательство Олега Смирнова, который увел за собой почти всю труппу и без того маленького театра. Соня погибла от руки любовника Жоры Логинова. А я-то всегда считала их с Володей образцовой парой!
