Здесь, в темноте - Алексис Солоски

быть. Или исполнение утренних решений. Или потому, что он видел во мне, пусть и ошибочно, настоящую, цельную личность, о которой стоит заботиться. Кроме того, какой вред может принести билет?

Или это то, о чем говорила миссис Линкольн?

Я снова включаю телефон и готовлюсь написать публицисту, когда замечаю уведомление на голосовой почте. Что за монстр до сих пор оставляет голосовую почту? Включаю и узнаю монстра по имени Пол Дестайн.

Я смотрю на телефон, на руку, держащую его, на пятна чернил, все еще покрывающие подушечки каждого пальца. Они похожи на чьи-то другие пальцы. Я нажимаю на значок вызова.

– Детектива Дестайна, пожалуйста, – говорю я офицеру, который принимает звонок. – Это Вивиан Пэрри, перезваниваю по его сообщению. – В трубке раздаются гудки, и я слышу немелодичные звуки джазового саксофона. Дестайн отвечает.

– Мисс Пэрри?

– Да.

– Как я уже сказал, мы связались с семьей погибшего, поэтому я могу сообщить вам его имя, если хотите.

«Хочу» – неподходящее слово. Однако другого у меня нет.

– Давайте.

– Винни Мендоса. Тридцать семь лет. Вы его знаете?

– Я же сказала, что не знаю.

– Ну, у вас общие занятия. Иногда он работал в баре «Джиггер»…

– Я пью там, детектив. Я бы не назвала это занятием.

– Мисс Пэрри, если позволите, он также подрабатывал рабочим сцены в театре на Четвертой.

Я знаю это место. Это бывшая католическая школа с тщательно продуманной архитектурой сцены, на месте бывшего актового зала. Если вы закроете глаза и внимательно прислушаетесь, то все равно услышите, как монахини бьют учеников подручным молитвенником. Я никогда не встречалась ни с кем из рабочих сцены.

– Как я уже сказала вчера, я ни разу его не видела. Моя работа не часто приводит меня за кулисы. – Затем мне приходит в голову более мрачная мысль. – Зачем вы мне это рассказываете? Вы сказали, что это была передозировка. Все-таки что-то другое? Кто-то его убил?

– Если бы кто-то это и сделал, мистер Мендоса, вероятно, не заметил бы. Эксперт подтвердил наличие фентанила. Много. И я говорю только о лопнувших венах и следах от уколов, которые я увидел, но если кто-то уколол мистера Мендосу, то этот кто-то часто находился рядом. Еще есть вопросы?

– Нет, достаточно. Спасибо.

– Ничего риторического?

– Спасибо, нет. Не сегодня.

– Будьте осторожны, мисс Пэрри, – говорит он с хрипотцой, которую я почти могу принять за смех. – Приходите в участок, когда сможете, и подпишите отчет. А пока берегите себя.

Я нажимаю кнопку, чтобы завершить звонок. Затем пишу Чарли: «Сори, позвонила пресс-агенту, на шоу аншлаг». И затем еще одно сообщение: «Спасибо за снежную бурю!» Я слегка съеживаюсь, ставя восклицательный знак. Но я представляю, как это написал бы тот, кто действительно испытывал раскаяние, кто чувствовал хоть что-то.

Я снова поворачиваюсь навстречу ветру, позволяя ему щипать мои глаза, пока они не начинают слезиться. Затем я сужаю взгляд, пока в нем не остается только серый квадрат тротуара прямо перед мной, и иду сквозь холод домой.

Я училась на втором курсе театрального факультета, когда впервые столкнулась с «Парадоксом актера» Дидро, написанного в виде диалога. Одна сторона утверждает, что исполнитель действительно переживает всю боль и удовольствие персонажа. Другие парируют, мол, актеры имитируют эти чувства: на поверхности – эмоциональный вихрь, внутри – полная отрешенность. В конце диалога Дидро придерживается второго мнения, решая, что лучшие актеры ничего не чувствуют. Все маска. Лица нет. Тогда мне не понравился его вывод. Я была слишком восприимчива, слишком чувствительна, слишком стремилась раствориться в роли и слишком пугалась, когда мне это удавалось. С тех пор я стала жестче. И мне это нравится. Именно так я играю эту единственную, нетребовательную роль: самой себя. Для коллег, для публицистов, для мужчин, с которыми я встречаюсь и которых редко вижу дважды, я настолько убедительна, насколько это необходимо.

Но моему психиатру, доктору Барлоу, который арендует элегантный кабинет в грандиозном здании недалеко от Риверсайд-драйв, эта хрупкая маска не подойдет. Я должна показать ей не только панцирь, но и то, что она на самом деле хочет увидеть, – дрожащее существо под ним. Это тоже игра. Но более сложная, двойная роль, требующая полного отождествления с персонажем.

Я осмеливаюсь на это только в течение ежеквартальных пятидесяти минут на ее чрезвычайно удобном диване. Зачем вообще на это осмеливаться? Потому что я скучаю по актерству, по настоящему актерству, как выжженная лужайка скучает по дождю, как ребенок скучает по груди матери. И еще потому, что она выписывает рецепты.

В утро вторника, после долгой ночи, проведенной за обсуждением правок в статье о погодных эффектах, которую я первым делом отправила в понедельник, я захожу в фойе в два раза больше моей студии и скольжу по мраморному полу. Я отмечаюсь у швейцара, пуговицы его пальто блестят, как медная дверная ручка, которую он снова отполирует, как только я войду. В приемной я шепчу свое имя секретарше и, устроившись поудобнее, принимаюсь листать глянцевый журнал. В этот момент из внутренней двери появляется женщина в пальто цвета яйца малиновки и спешит мимо меня. Рот прищурен, конечности напряжены, она моргает, чтобы не расплакаться. Доктор Барлоу, опять поскупилась на рецептик.

Услышав свое имя, я вхожу в ту же дверь и шаркающей походкой иду по короткому, устланному ковром коридору в ее кабинет, осторожно снимаю пальто и устраиваюсь на бежевом кожаном диване, мягком и глянцевом, как бриошь. Только после этого я устанавливаю краткий зрительный контакт и вяло улыбаюсь. Доктор Барлоу приглаживает волосы, поправляет очки на цепочке из бисера и улыбается в ответ. Шарф – ярко-желтый, почти того же оттенка, что и полицейская лента, – свободно лежит на ее плечах и спускается по груди.

– Как у тебя дела, Вивиан? – спрашивает она своим хриплым голосом, карандаш зависает над блокнотом.

– Хорошо… наверное, – говорю я, отводя взгляд. Мне нравится начинать с застенчивости, определенной сдержанности, затем постепенно увеличивать зрительный контакт и разжимать руки и ноги, пока она не поверит, что мы установили взаимопонимание. Это прекрасный мутуализм [19]. Она получает удовлетворение от того, что установила терапевтическую связь с замкнутым пациентом. Я получаю пузырек. И если повезет, что-нибудь еще – частичку ощущения, каково это – растворяться в роли, задаваться вопросом, вернусь ли я когда-нибудь.

Я еще глубже погружаюсь в диван и начинаю с урезанного ритма, делая свой голос мягче и выше, позволяя ему подниматься в конце большинства фраз.

– С работой все в порядке. Наверное. Я стала лучше