так, что тот косо воткнулся в скрипучее крыльцо. Для понимающих это означало и доверие, и радость, и удивление.
— Привет, батя! Ты что, дрова рубить собрался? Или головы?
— А! — махнул жилистой рукой отец. — Привычка дурная. А может, и правильная… У меня ведь тут всегда две-три «торпеды» дежурили, может, потому и живой остался. Как там мой наган — цел?
— Цел.
— Его Колька Жиган на почте забрал. А сколько из него за сто лет людей перекнокали? Может, царские офицеры из него на дуэлях стрелялись, потом девятьсот пятый год, потом семнадцатый, потом гражданская война, потом репрессии культа личности, потом Великая Отечественная, потом что-то еще… Может, его в расстрельной тюрьме использовали, может, еще где — народ-то валили всегда… Да и пока ко мне попал — тоже без дела не лежал, Жиган такой был пацан… Недаром его расшлепали…
— Чего ты про это вспомнил?
— Да то, что вещь-то нужная… Сейчас я бы ружьишко завел или еще лучше — обрез… Только биография не позволяет — на фер мне лишние проблемы?
Они обменялись рукопожатиями. Ладонь у отца была твердой и сильной, а кулак получался, как молот, отсюда и погоняло: в молодости, по первой ходке, отец насмерть замолотил какого-то беспредела. И Константин не верил, что у него сейчас нет пушки в заначке.
Отец закурил папиросу.
— Где ты «Беломор» берешь, он же, вроде, не продается? — удивился Ворон. — Сейчас другое курево в моде. Вон, Шаман, час назад сигарой баловался.
— Продается Костян, все продается. Только новую привычку не купишь. А Шаман кто такой? Обычный понторез. В былые времена шнырём бы бегал. В лучшем случае. А может, под шконкой бы ныкался.
Он выпустил ядовитое вонючее облако, даже на вид напоминающее отравляющий газ Первой мировой войны.
— Поменьше бы ты курил, батя! Загнёшься же раньше времени!
— Раньше времени не бывает. Все в свое время уходят: каждому свой срок отмерян…
Из дома вышла мать, вытирая на ходу руки о передник.
— Правильно, сынок, хоть ты ему скажи! По две пачки в день выкуривает…
— Привет, мам! — Ворон поцеловал её в щёку, будто клюнул.
Отец поморщился.
— Ну, началось! Будете меня в два смычка воспитывать? Давай, мать, накрывай на стол, нам потолковать надо!
— Сейчас накрою! — засуетилась мать. — У меня борщ готов. Где обедать будете: во дворе или в доме?
— Как скажешь, Костян? — спросил отец. — В тебя стрелять не будут?
Ворон пожал плечами.
— Не должны. Хотя скоро, может, и начнут.
— А в меня уже перестали, — ухмыльнулся отец. — Давай, мать, во дворе накрывай!
Они сели за рассохшийся стол под навесом, мать поставила на выцветшую клеенку кастрюлю, тарелки, хлеб.
— Водки хочешь? — спросил отец. — У меня осталось полбутылки.
— Давай по рюмке за встречу.
Мать тут же принесла водку, они выпили. Ворон с жадностью набросился на материнский борщ. Как будто вернулся в детство. Отец ел медленно, степенно. Ворон исподволь рассматривал его. Отцу был пятьдесят один год, но изборожденное морщинами лицо делало его старше. Татуированные эполеты на плечах, глаза под ключицами, звезды вокруг сосков, храм с четырьмя куполами на груди, перстни на пальцах… «Регалки» пугали неосведомленных людей, а осведомленным рассказывали тюремную биографию Молота и демонстрировали его высокое положение в уголовном мире.
— Чё смотришь, как опер? — спросил отец. — Словесный портрет составляешь?
— Соскучился. — Ворон отвел взгляд и стал смотреть на Дон.
По реке плыли прогулочные теплоходики, солидно прошел длинный танкер, маленький буксир натужно толкал тяжело груженную баржу.
— Ну, давай, рассказывай, как там у тебя дела? — спросил наконец отец, отодвинув пустую тарелку.
— Да вроде обустраиваюсь понемногу. Лисица с нужными людьми свел, на границе канал наладил, рынок под себя взяли, бабло пошло. Расширяться надо, но там конкуренты объявились, уже дрались с ними, но этим не кончится. Да и тут неспокойно…
— А тут чего? — перебил отец, до сих пор внимательно слушающий.
— Даги работать мешают, требуют долю в бизнесе…
— А как прознали? — Отец свел брови, и его голубые глаза приобрели блеск скального льда.
Ворон пожал плечами.
— Может, точно не знают. Но вынюхивают… И Шаман сегодня со мной базарил. Говорил, что воровское время прошло, теперь деловики верх берут. Тебя в пример привел… Говорит — раньше всех в кулаке держал, а теперь отошел, все в прошлом…
Молот ударил кулаком по столу, так, что подскочили и звякнули тарелки.
— Какую дурь несет! Я ни прошляком, ни отошедшим никогда не был! До сих пор исправно долю малую в общак ношу, на всех сходках бываю! Крест со мной советуется, на разборы приглашают, мое слово решает споры серьезные. Правда, шапку я не надел, [6] но мог, право имел. Только ради матери отказался. Она из-за меня натерпелась: три года отволокла за соучастие, и ты за забором родился… А какое соучастие — я у нее барахло паленое оставил, а она меня не выдала. В ногах валялась, чтобы я завязал! Вот и послушал ее. Потому, что если бы надел корону, то не только меня бы прессовать стали — и ее, и тебя… Ну, ты ладно, ты пацан, сам за себя отвечаешь, а с нее хватит! Хотя… Если раз в говно вступил, за тобой долго след тянется, а вонь может вообще не отмыться…
— Успокойся, батя! Хочешь, еще выпьем?
— Хватит! Я свое отпил. А насчет меня люди знают! Как мы с Питом в семьдесят пятом череповецкую зону из красной в черную перекрасили! Кому надо, те понимают, что это значит!
— Спокойно, батя! — Ворон все же наполнил рюмки. — Давай за мать!
— Давай! Она духом крепче твоего Шамана! Без меня тебя растила, на мясокомбинате в убойном цехе работала, да еще рисковала, мясо на продажу выносила…
Они чокнулись и выпили.
— Ну, а что по теме скажешь? — спросил Ворон, когда отец успокоился.
— Скажу, что Пит Лисица вор авторитетный, он по союзному уровню проходит! И тему он замутил новую, она через два-три года выстрелит, как из пушки! Поэтому тебе там укрепляться надо,
