Иван улыбнулся своим мыслям. Полный порядочек идет в делах! Дела идут – контора пишет!
Именно контора пишет, ведь Иван теперь не просто какой-нибудь там писатель – paperback writer, – а самый настоящий бригадир и менеджер авторского процесса! Под его началом нынче работают две умненькие девочки и один смышленый мальчик. Накануне Иван начитывает им по телефону краткое содержание сцен и глав своего романа, а уже поутру на адрес его электронной почты девочки с мальчиком присылают ему, бригадиру и организатору творческого процесса, результат своих ночных бдений.
Ванечке же остается только читать, да радоваться, да складывать потом из написанного ребятишками новую книжку сериала.
Каждому свое! Кто как устроился!
И прошли уже те времена, про которые пели сэр Пол вместе с безвременно почившим сэром Джоном:
I can make it longer
If you like the style
I can change it round
Cause I wanna be writer
Paperback writer…
Иван снова улыбнулся, припомнив у «Битлз» строчку про то, что роман… was based on a novel by a man named Lear…
Напишет он этой братве еще своего Лира! Обязательно напишет.
Вот закончит третью трилогию серии, получит в кассе «Омега-Пасс» очередной гонорар, а там и за Лира возьмется.
И ни одна бандитская рожа не догадается, откуда взят сюжет. И будут читать взахлеб, и будут слезы размазывать кулачищами по толстым мордам своим.
Бандитский пахан Король Ливер решит там уйти на покой, разделив семейный бизнес между дочерьми в той степени, в какой они его любят. Ну, дочки-бандерши, те, разумеется, начнут при дележе имущества – казино, отелей, залов игральных автоматов и прочего – убеждать папашу, что любят его безмерно… А папаша-то уши и развесит. И отдаст все казино одной, все отели – другой, и все игральные залы – третьей… А четвертой дочке, которая не сумеет убедительно наврать про любовь, – той ничего не оставит. Но когда его, ослепшего от старости, три наделенные богатством дочери выгонят, отселят в дом престарелых, именно четвертая дочка и пригреет старика, став ему последней опорой и отрадой. И именно четвертая дочка потом перестреляет всех неблагодарных сестер своих, вернув пахану имущество…
А пока…
Парсучок пид лавочкою бульбачку грызэть,
А у в хатэ моей полний порадочек идэть!
Ивану самому стало так смешно от придуманного им хода с Королем Лиром, что он теперь же захотел позвонить Людочке и поделиться с нею забавной находкой…
Да, дела в хате шли хорошо. У него завелись деньги. У него появилась любовь…
Иван снова улыбнулся и едва удержался, чтоб не прыснуть совсем по-ребячьи.
Подумав о том, что он теперь при деньгах и при тиражах, Иван припомнил штуку, показавшуюся ему когда-то более чем забавной. Штука заключалась в веселом слогане, придуманном банкирами Батьки Махно, когда Гуляй-поле выпустило собственную валюту. По типу «In God We Trust» или «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» махновские имиджмейкеры выразили свое понимание момента и напечатали на банкнотах следующее: «Жинка веселися, у Махна гроши завелися!» Вот и у Ивана завелися в хозяйстве гроши и любовь.
Встретив в издательстве Людочку, он снова начал писать стихи.
В первую же бессонную, полную мечтаний ночь на компьютере своем он сотворил следующие строки:
ВОЛШЕБНИЦЕ ИЗУМРУДОВ
о счастье смущает меня разговор
тот счастлив
чей страстный в порыве напор
увидит однажды
увидит в упор
чистейших воды два берилла
кому ты их взгляд подарила
и руки нежнейшие
тоньше мечты
коснутся того кого выберешь ты
то счастьем и будет
Людмила
о счастье смущает меня разговор
понятиям цели здесь
наперекор
удача
где счастье как жизнь на войне
где признаком жизни
как кажется мне
не пульса формальности сила
но жив только тот
чья Людмила
о счастье смущает меня разговор
где более смерти
мне страшен укор
того что дорога моя вдруг была
не туда
на войну
где
в оправе зеленой любовь
где яд миндаля
приготовь
для меня
PARA BELLUM
Самому Ивану стихи очень понравились.
И не дожидаясь утра, он «мылом», прямо на редакционный почтовый ящик, послал их Людочке.
Но вышел со стихами казус.
Людочка долго отмалчивалась, а потом….
А потом вдруг выяснилось, что она не просто опубликовала эти стихи в ежегоднике издательства «Омега-Пасс», но и тут же, в подготовленном ею как редактором сборнике посвятила им собственную критическую статью…
Стихи Ивана Ларина как предвестник заката медного века русской литературы.
Хам в русской литературе и ожидание реконкисты галантного времени.
Предчувствующее смерть дерево – все целиком, все свои последние жизненные силы бросает в семена. Так, подрубленный кедр или окольцованный по коре дуб прежде чем умереть и не проснуться по следующей весне, в прощальное лето свое дают рекордный урожай кедрового орешка или желудя.
Общество, равно как и любой другой живой организм, чувствует приближение конца и тоже бросается в последний расцвет семян своей культуры, и это явление не случайно названо декадансом, то есть закатом. Серебряный век русской поэзии служит хорошим этому подтверждением.
Прежде чем сгинуть на Соловках или захлебнуться в тесноте переполненных трюмов на Волге и в Финском заливе, российская поэзия выдала небывалый залп, получивший название Серебряного века. Это было последнее «прости» Великой русской культуры перед тем, как на весь долгий ХХ век все было поставлено с ног на голову, когда писателями и поэтами стали не выпускники столичных вузов, а вчерашние босяки.
И не следует переоценивать великую инерцию наследия, де, мы не все отвинчивали. Де, вслед за босяками в уже советскую литературу пришли и относительно образованные.
Совсем нет.
Кто стал символами, реперами и даже идолами уже второй половины ХХ века?
Тот же хам Высоцкий, тот же хам Шукшин…
Публика востребовала.
Закон рынка в подспудной латентности своей работал и при социализме.
И, вознося горлохвата Высоцкого на пьедестал, публика таким образом желала адаптации шекспировского Гамлета и Пушкинского Дона Гуана к своему уровню, уровню, где понимание, где восприятие достигаются посредством луженой глотки хама. Которая ошибочно воспринималась не далеко ушедшей критикой как некий мифический «нерв». Как тут не припомнить золотые слова, сказанные одним персонажем Вольфганга Петерсона, – все глоткой, нынче все только глоткой… Юношеская дворовая приблатненность Высоцкого с его рандолевой фиксой и финкой в кармане в этом символе времени совершенно не эволюционировала. И тупое нежелание (неспособность) хама шестидесятых (Шукшина и K°, бравировавших своей придурошностью, с плутоватостью наперсточников выдававших свою придурковатость за некую мифическую народную мудрость), неспособность эволюционировать, впитывая московскую культуру, не поставила их даже в один ряд с босяком Пешковым, который нашел-таки в себе достаточно талантов, чтобы как-то обтесаться.
Это был медный век русской культуры, включая и поэзию.
Но к поэзии Ларина!
В памятной мне лекции профессора Жирмунского по теории стихосложения, где, давая определение поэзии как особой области сочинительства, мэтр (и автор пока единственного и дееспособного сочинения по теории рифмы) не полагал, что рифма есть обяза-тельная составляющая детерминанта стиха.
И в безусловной оригинальности стихотворений Ивана Ларина это видно с особой ясностью. И его вольное манкирование понятиями канонических размеров – это не от бравады молодых разрушителей и низвергателей, умеющих разве что писать глупые манифесты и железной палкой выбивать ноктюрны из жестяных водопроводных труб.
Но ценность стихотворений Ларина даже не в оригинальности рифм, вольных заигрываниях с размером или в красоте его метафор.
В одном только коротком приведенном выше стихотворении открывается (безо всяких аллюзий) целый философский мир.
Начнем с удивительно точного (и в этом сразу видно поэта) употребления глагола «смутить». Здесь «смутить» – это не привести в замешательство, но взволновать. То есть разговор о счастье заставляет автора задуматься.
И что мы находим в результате этих раздумий?
Во-первых, счастье, по мнению Ивана Ларина, – оно не то чтобы быстротечно. Оно просто мгновенно.
И эту мысль надо рассматривать непременно вместе с другим открытием поэта – за счастьем следует акт смерти.
И это правда.
Потому как ложь в том, что они поженились, и счастливо прожили много лет, и умерли в один день.
