- Сволочь! - процедил он сквозь стиснутые зубы. - Сукин сын!
Перед его глазами возник адвокат, каким он видел его в последний раз: обрюзгший, желтый, но слушающий его с вниманием. Тогда Лазарь был готов поклясться, что сумел разжалобить Лежанвье и тот, пока не стало поздно, откажется от своих прежних показаний, признается, как все было на самом деле...
Ну все, баста! Зажравшийся сукин сын приперся умостить свой толстый зад по ту сторону решетки только ради того, чтобы внушить ему напрасные надежды, позлорадствовать над его агонией... Несмотря на заступничество Жоэллы, несмотря на собственную нечистую совесть...
- Сюда, сынок, да поживее! - (Человек-скелет оказался добродушным жизнелюбом.) - Садись сюда и не шевелись! -продолжал он отеческим тоном. Мы и так опаздываем...
Видно, такова была его - что и говорить, весьма своеобразная - манера подбадривать приговоренных...
Лазарь тяжело опустился на указанный ему стул. Когда ножницы начали отгрызать ворот его рубашки, он вздрогнул.
Великий Лежанвье с его пресловутой честностью! Великий Лежанвье с его врожденным чувством справедливости! Худший из садистов, ослепленный навязчивой идеей, старый ревнивец, жаждущий мщения...
- Не шевелись, сынок! Уж скоро конец... Лазарь не сомневался в этом.
- Предположим, вы отстрижете мне кусок уха или преждевременно перережете горло! Что вам за это будет, папаша? Благодарность или выговор?
- Выговор, сынок, выговор!.. Наклони-ка голову сюда... Вот так, мил человек, спасибо...
Лазарь послушно наклонял голову: старик пришелся ему по душе. При других обстоятельствах он мог бы с ним подружиться.
Потом он задал вопрос, которому сам же первый и удивился:
- Скажите, а... мэтра Лежанвье случайно нет поблизости? -Слово "мэтр" далось ему с трудом. - Мне надо... э-э.., переговорить с ним.
Последняя и единственная надежда. "Умилостивить госпожу Немезиду у подножия эшафота", - мысленно закончил он, усмехаясь про себя.
Ему безликим официальным тоном ответил тучный официальный господин:
- Поверьте, я искренне сожалею, Лазарь. Но мэтра Лежанвье вчера вечером свалил сердечный приступ. Он уже ничем вам не поможет.
Так вот в чем дело!
- Вы хотите сказать, он отдал концы?
- Нет, но...
- Его пытаются откачать?
- В общем да.
- Что за несправедливость! - первый раз в жизни справедливо возмутился Лазарь. (Первый и последний!)
Утих лязг ножниц и стрекот машинки, и теперь было слышно лишь набожное бормотание священника, вверяющего Господу черную душу приговоренного.
Лазарь согласился выпить последний стаканчик рома и даже посмаковал его, хотя и не любил рома. Зато с негодованием отказался от протянутой ему пачки "житан":
- Ах, нет, только не эту пакость. Засуньте их сами знаете куда!..
Вот так, с воспоминанием о небесной синеве перед глазами, с нёбом, возбужденным терпким ромом, в рубахе без ворота, с выстриженным затылком, с руками, накрепко связанными пеньковой веревкой, пылающий снаружи и заледеневший внутри, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазарь выбрался на утренний холодок, услышал, как часы бьют четверть шестого (выходит, ему еще пожаловали пятнадцатиминутную отсрочку!), споткнулся, выругался, произнес: "Аминь!" - и с запозданием - с большим запозданием, уже у подножия черного эшафота, чей худосочный силуэт мелькнул на фоне тусклой позолоты распятия, - убедился, что правосудие и впрямь слепо.
- Клянусь вам, я невиновен! Клянусь вам перед Богом, это не я... Клянусь вам... Клянусь...
Лестница все не кончалась, и каждая последующая ступенька казалась вдвое выше предыдущей.
- Клянусь вам, я не убивал ее! Это Лазарь... Лазарь! Помост.
Бледный рассвет.
Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И среди толпы, наверное, Жоэлла, Билли, Дото...
А может быть, и Лазарь?
Приговоренный почувствовал, как его хватают за руки и за ноги, толкают на качалку.
- Это не я! Это не я! - Его безумный вопль перекрыл даже фабричный гудок. - Это не я! Это Лазарь, Лаз...
Щелчок, свист.
Нож гильотины упал на Лежанвье, вырывая его из липких объятий кошмара.
Жоэлла и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми стенами. За ними следовали Билли и священник. Было уже почти шесть утра, но раньше прийти они не могли.
- Все... Все кончено, В.Л.! - сказала Жоэлла, досадуя на себя за недостаток деликатности. - Зато я привела отца Ландри, который присутствовал при последних минутах жизни Лазаря... У него есть для тебя важное сообщение... Говорите, отец мой. Говорите быстрее...
Отец Ландри заговорил глухим голосом, с трудом преодолевая смущение:
- Лазарь, да упокой Господь его душу, перед тем как заплатить жизнью за свои прегрешения, простил вам, сын мой. - ("Сын мой! Сынок! Интересно, по какому праву священники и палачи разговаривают одним и тем же отеческим тоном?" - хмыкнул про се6я мэтр Маршан.) - Боюсь, я не смогу дословно передать вам сказанное им, но постараюсь... В действительности Лазарь, перед тем как отдать богу душу, сказал вот что:
- От лекарей я знал, что моя жена - вторая, чахоточная, - не дотянет до Нового года. Так что вскорея мог бы жениться на Жоэлле - это был вопрос месяцев, а то и недель. По несчастью, Диана после моего глупого - на подушке - признания тоже это знала... В тот вечер она была словно бешеная, требовала, чтобы я отказался от малышки, чтобы мы уехали вместе... Она вцепилась в меня, грозила своей пушкой, того и гляди, пальнула бы... Мэтр, снимаю перед вами шляпу! После истории с моим оправданием я думал, что взял вас за горло, но настоящая хватка - у вас!.. Я не раз повторял вам, что вы мне нравитесь, и вот вам подтверждение: я раскалываюсь, вместо того чтобы унести свой секрет с собой в могилу... Так что бросьте расстраиваться, папаша, и снова надевайте адвокатскую мантию... Вы не могли этого предвидеть, но благодаря вашему лжесвидетельству правосудие свершилось над дважды убийцей!
"Правосудие действительно свершилось, но каким извилистым путем, размышлял мэтр Маршан. - Да, что бы там ни говорили, а неповоротливость замечательное свойство судебной машины..."
Жоэлла, подойдя к кислородному тенту, схватила Лежан-вье за руку.
- В. Л.! - вскричала она, словно эта ледяная рука обожгла ее. - Папа!
Лежанвье не ответил.
Он умер в пять утра.
То есть на четверть часа раньше Лазаря.
Совершенно напрасно терзаясь угрызениями совести.
В одиночестве.
Без отпущения грехов.
Ментона, 1958-1959 гг.
