Солнце сюда не попадало, и от высоких кирпичных стен тянуло сыростью. “Такие дворы в Средней Азии, — подумал я. — Здесь можно спасаться от жары”. Проход круто заворачивал влево: теперь меня уже не было видно с площади. У стены лежала куча угля. Рядом — ржавый рукомойник и какие-то трубы. В стене была дощатая дверь с висячим замком. Я потрогал замок. Нет, его не отпирали давно: слой ржавчины прикипел к пробоям и дужке замка, скрепляя их. Пошли дальше. Поворот — и я увидел контейнер с мусором. Тот самый контейнер. Двор здесь расширялся и был абсолютно голым. Я пошарил глазами по стенам: ни одного окна. Тут кричи во весь голос, услышать некому. Я посмотрел на часы. Прошла еще одна минута. Если я сойду с радзутского автобуса и не торопясь приду сюда, это будет как раз время убийства. Правда, в таком расчете была натяжка: медэксперты делали допуск на 10–15 минут. Ладно.
Я свернул еще два раза и вышел на другую площадь, маленькую и круглую. Ищенко попал в проходной двор отсюда: он шел из центра. Я повернул назад. Теперь я был Тарасом Михайловичем Ищенко. Так. Я спешу на встречу. Но если я опасаюсь человека, с которым должен встретиться (а я наверняка боюсь его, ведь если все правильно в наших рассуждениях, я знаю о нем что-то такое, что он скрывает), то зачем я иду в такое глухое место? Я же знаю этот двор: когда двое договариваются о месте встречи, оно заведомо известно обоим. Но я все-таки иду. Почему? Неясно. За мной бежит Быстрицкая, — час назад я о чем-то говорил с ней на пляже. Что она хочет сделать? Предупредить меня? Нет, это она могла сделать раньше: двадцатитрехлетней девушке нетрудно догнать пожилого человека. Она следит за мной. С какой целью? Опять-таки неясно. Но если она свернула за мной во двор, она должна была видеть убийцу. И убийство. Значит, он сделал свое дело у нее на глазах и позволил ей уйти целой и невредимой? Он не дурак. Не решился на второе убийство? Ерунда, одно или два — для него это вряд ли уже играло роль (если, конечно, он не мстил Кентавру за своих родных, но непохоже, слишком все точно и хладнокровно рассчитано, да и Ищенко непохож на Кентавра). И, с какой бы целью он ни совершил преступление, он убийца. А Быстрицкая — его сообщница. “Нет, — подумал я. — Не верю”. Но она не пришла в милицию. Факт остается фактом. Ладно, будем думать. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается… Поворот. Контейнер. Убийство произошло где-то здесь. Потом он затащил труп Ищенко за контейнер. Теперь надо сматывать удочки, и побыстрее. Куда он побежал? На площадь. Где стоянка автобусов. Потому что кастет, которым был убит Ищенко, лежал метрах в тридцати отсюда в направлении площади.
Но владелец кастета, судя по всему, — Суркин. Тогда при чем тут радзутский автобус? Пятого Суркин был на бюллетене. Уехать из города только для того, чтобы вернуться в одиннадцать часов и ждать здесь Ищенко? Бред какой-то.
Быстрицкая шла за Ищенко на расстоянии: предположим, метрах в сорока. Он входит во двор и скрывается из ее поля зрения. Потом, сохраняя эту дистанцию, он все время находится за очередным поворотом, — это-то и губит его. Сорок метров, если идти быстро, — это двадцать секунд. Значит, они есть в распоряжении у убийцы. Ударил, подхватил тело. Готов? Готов. Оглядел двор. Ага, контейнер. Туда его! Так. Теперь, если кто-нибудь пройдет через двор, ничего не заметит… За двадцать секунд можно управиться, если есть сноровка в такого рода делах. Теперь бежать.
И Быстрицкая ничего не увидела. Прошла двор насквозь, но Ищенко не нашла. Что ж, могло быть и так. Но зачем ей было идти за ним? Почему все связанное с Ищенко теперь настораживает ее?.. Ладно, Быстрицкую пока оставим.
Двор был подходящим местом для обдуманного убийства: за все время, пока я здесь находился, никто не прошел. “Прямо Сахарская пустыня”, — подумал я.
Я снова вышел на площадь. Заглянул в диспетчерскую будку. Там было накурено, дым плавал слоями. Его пронизывали лучи полуденного солнца, светившего в пыльное окно. На столе стоял бак с водой, к нему была прикована цепью эмалированная кружка. На скамье вдоль стены расположились шоферы в холстинных куртках. Стоял галдеж.
Я сунул руки в карманы, засвистел и двинулся с площади. “Попрошу Валдманиса навести ряд справок, — думал я. — Например, как часто меняются шоферы на радзутской линии? Кто работал третьего и пятого? Может, они запомнили кого-нибудь, кто ездил в эти дни сюда и обратно…”
Когда я вернулся в гостиницу, Пухальского в номере не было. Странно. Он же умылся и расположился на кровати с явным намерением подремать. Дела? Или решил поехать на море? Любопытно все это.
Я расстегнул рубашку, закурил. “Подобью бабки”, — решил я. Но как раз в этот момент открылась дверь, и в комнату заглянул Виленкин. “Извините! — сказал он. — Ошибся номером”. И захлопнул дверь. Поэтому я застегнулся, скатился по лестнице вниз и вышел на улицу. Проходя мимо Виленкина, разглядывающего обложки журналов в витрине киоска, я замедлил шаги.
Он негромко сказал мне в спину:
— Суркин сидит в горотделе. Сам пришел. Валдманис допросил его и послал за вами.
“Ай да Суркин! — думал я по дороге. — Значит, третьего числа он весь день был на работе. Пятого он был дома. И еще кастет…” Через пятнадцать минут я сидел в знакомой комнате со сводами, напоминавшими арки, с пейзажем на стене, и слушал магнитофонную запись допроса (его вели вдвоем капитан Сипарис и начальник горотдела КГБ Валдманис).
Капитан. Давайте знакомиться.
Суркин. Я работаю в управлении экспедиционного лова. Моя фамилия Суркин.
Капитан. Садитесь, пожалуйста, товарищ Суркин. Как ваше имя-отчество?
Суркин. Юрий Петрович. Так вот (пауза), я, наверное, давно должен был сделать это заявление, но (пауза) только сегодня утром в случайном разговоре я узнал от своего соседа Генриха Осиповича Буша, что пятого числа в нашем городе произошло преступление: я говорю об убийстве Тараса Ищенко.
(“Странное сочетание: не просто Ищенко и не Тарас Михайлович Ищенко, а Тарас Ищенко, — подумал я. — Эту вводную фразу Суркин, конечно, репетировал про себя много раз”.)
Суркин (продолжая). А я знал его еще во время войны…
Капитан. Вы имеете в виду Ищенко?
Суркин. Да. Сюда я переехал только в сорок пятом году, до этого проживал в Радзуте.
Валдманис. Простите, точнее? Когда вы переехали, в начале или в конце года?
Суркин. Еще война не кончилась. Но здесь уже были наши. В феврале, кажется.
Валдманис. Причины переезда?
Суркин. Из-за домика. Верх принадлежал моей родственнице, она умерла.
Валдманис. Ясно. Продолжайте.
Суркин. Так вот, Ищенко с начала оккупации работал в радзутской полиции.
Капитан. Вы не ошибаетесь?
Суркин. Я неоднократно видел его в форме. Видите ли, в Красную Армию меня не взяли по причине здоровья: рука. Я остался в оккупации, был мобилизован на работу в горуправу и косвенно сталкивался с полицейским управлением. Не подумайте, пожалуйста, ничего такого, — я относил бумаги на подпись. И там встречал Ищенко… А дней десять назад я увидел его у Генриха Осиповича Буша Я не был уверен в том, что это он: прошло много лет. Но когда Буш назвал мне сегодня его фамилию, все совпало. Буш сказал, что убийцу до сих пор не нашли. Мне кажется, что все это связано с прошлым Ищенко.
Капитан. Почему вам так кажется?
Суркин (после паузы). Н-не знаю. Думаю только так.
Капитан. Но для этого должны быть основания!
Суркин. Генрих Осипович сказал, что это, наверно, не ограбление. А что еще? Убийство — штука серьезная, на него редко решаются даже отпетые грабители.
Капитан. Жалко, что вы не пришли к нам раньше, Юрий Петрович.
Суркин. Я не хотел попасть в глупое положение: я мог и ошибиться То, что Ищенко — это точно Ищенко, я узнал только сегодня.
Капитан. Да, да. Но, может быть, это предотвратило бы преступление, как вы думаете? Если оно было связано с прошлым Ищенко?
Суркин. Я, конечно, виноват…
Капитан. Вас никто ни в чем не обвиняет. (Пауза). Пока.
Суркин (тихо). Почему пока?
Капитан. Где вы были во время убийства?
Суркин. Дома. Я чувствовал себя плохо и не вышел в этот день на работу.
Валдманис. Вы ходили в поликлинику открывать бюллетень?
Суркин. Я вызвал врача на дом.
Валдманис. Диагноз?
Суркин. У меня больное сердце. Стенокардия.
Валдманис. В какое время был врач?
Суркин. В десять.
Валдманис. И вы никуда не выходили?
