Ольховскую его вопрос не удивил: за время следствия она уже привыкла к неожиданным и необъяснимым, на ее взгляд, поворотам в беседах с Дубравиным. Актриса рассказала. Майор все записал на магнитную ленту портативного диктофона.
– Вы говорите, паралич…
– Я до сих пор не могу понять, что за причина такой страшной и внезапной кончины. Бабушка, несмотря на преклонный возраст, отличалась довольно неплохим здоровьем. И в тот вечер, провожая меня в театр, на премьеру спектакля, была веселая, бодрая, обещала помолиться за мой успех…
– Вы упомянули, что, умирая, она пыталась что-то сказать. Не припомните, случаем?
– Вряд ли… – после некоторого раздумья ответила Ольховская… Что-то не очень связное…
– И все же попробуйте. У вас ведь отличная память, – мимоходом польстил Дубравин.
Актриса задумалась. Майор терпеливо ждал. Наконец Ольховская провела ладонью по своим глазам, как бы отбрасывая невидимую пелену.
– Мне кажется… Или я ослышалась… Она пыталась выговорить какое-то имя. По-моему, Капитон…
– Как… вы сказали? – Дубравин даже привстал.
– Точно, Капитон, – уже уверенно продолжала актриса. – Я еще потом, в суматохе подготовки к похоронам, мельком подумала: кто бы это мог быть? Ведь среди наших родственников и знакомых нет человека с таким именем.
– Нет, говорите? Возможно… – Глаза майора лихорадочно блестели. – А от Софьи Леопольдовны не остались какие-нибудь бумаги? Переписка, может, дневники…
– Что-то есть… – Ольховская поднялась и вынула из ящика буфета небольшой пакет, завернутый в газету. – Вот. У меня как-то руки не дошли разобраться во всем этом…
– С вашего разрешения, я посмотрю.
– Конечно. Пожалуйста…
Вырезки из журналов, некоторые – еще из дореволюционных, несколько писем, судя по почерку и фразам, выхваченным Дубравиным мимолетом из текста, от подруг Софьи Леопольдовны, открытки, тонкая книжица с листочками сусального золота, порядком потрепанный поминальник с записями химическим карандашом, засушенная веточка бессмертника… И фотографии в конверте из рыжей плотной бумаги. Их было немного, чуть больше десятка. Почти все старинные, на толстом, от времени ломком картоне, некоторые с золотым тиснением по обрезу.
Рассыпав их веером по столу, майор почувствовал, как вдруг пересохло во рту: как же он сразу не догадался?!
Взяв одну из фотографий с овальной рамкой штемпеля и тиснеными золотыми буквами внутри "Фото Бр. Наконеч-никовы", Дубравин обратился к Ольховской:
– Мне бы хотелось захватить ее с собой. Я вам верну эту фотографию. Думаю, что в скором времени она обязательно будет у вас.
– Не возражаю… – видно было, что актрису снедает любопытство, но от расспросов она удержалась.
Обратно в управление майор, махнув рукой на свои финансовые затруднения, ехал на такси. Зайдя в кабинет, он молча бросил на стол перед Белейко фотографию и принялся яростно терзать телефон.
– Черт знает что! – ворчал раздраженно, когда в очередной раз срывался набор. – Работнички… Телефон починить не могут…
– Женя, да ведь это… – у Белейко не хватило духу закончить фразу, он только тыкал пальцем в изображение на снимке молодого человека, рядом с которым стояла светловолосая девушка с зонтиком в руках.
– Именно… Алло, алло! Это ресторан мотеля? Пригласите к телефону Ольховского. Да, музыкант. Что? Должен быть. Ах, вам некогда. Девушка, я из уголовного розыска. Майор Дубравин. Да… Нет, это срочно!
Ожидая у телефона, пока позовут Ольховского, майор с благодарностью вспомнил Алифанову и ее альбом – догадка, которая тогда зародилась в тайниках подсознания, теперь обрела вполне конкретные очертания…
– Владислав Генрихович? Здравствуйте, майор Дубравин. Вы так и не вспомнили, у кого видели фонарик? Нет? – майор назвал фамилию. – Случаем, не у него? Точно? Значит, ни малейшего сомнения? Большое спасибо! Владислав Генрихович, надеюсь, вы понимаете, что наш разговор не для прессы. Тем более – ему. Так нужно. Прошу вас… Всего доброго!
И Дубравин включил селекторную связь: теперь для оперативности ему срочно нужна была машина, а в этом мог помочь только подполковник Драч.
Отступление 4. ПРЕСТУПНИКИ
"Ох, Капитон, что же теперь будет? Господи…" – шептала Софка, лежа в своей постели. Узкое окошко призрачно белело в темноте накрахмаленными занавесками, в приоткрытую форточку вливался свежий воздух, пахнущий талым снегом, в спаленке было прохладно, но Софка сбросила одеяло – тело горело, как в лихорадке…
Просьбу Капитона сделать оттиски ключей от черного хода, двери спальни княгини и шкафа-сейфа Софка выполнила без особых затруднений: княгиня стала доверять ей всецело и не таилась, как прежде. Теперь, если ей что нужно было, Сасс-Тисовская со спокойной душой вручала ключи Софке. Впрочем, хорошо присмотревшись к содержимому шкафа, горничная испытала разочарование – кроме шкатулки с драгоценностями, там не хранилось еще что-либо стоящее: различные бумаги, старинные грамоты, ковчежец с мощами какого-то святого (как объяснила с гордостью княгиня, их привез прадед из Иерусалима) и прочие реликвии старинного рода князей Сасс-Тисовских, которые могли представлять ценность разве что для собирателей древностей или историков.
Готовясь к отъезду в Швейцарию, княгиня как-то мимоходом, небрежно, видимо считая, что этим осчастливит Софку, сказала: "Милочка, я забираю тебя с собой…". Ей в голову не могло прийти, что горничная ни за какие деньги и блага не согласится покинуть Россию, а вернее, если быть совершенно точным, Капитона, которого она любила всей душой и ревнована отчаянно, как нередко могут твердые, порывистые натуры. И для него она была готова на все…
Вечером княгиня выпила бокал красного вина: спиртное действовало на нее как снотворное. Последние два месяца она спала плохо, мучилась бессонницей. Часто среди ночи поднималась, будила Софку, и та читала ей слезливые французские романчики в скверном переводе. После снова засыпала при зажженных свечах, которые она запрещала гасить. Сасс-Тисовскую мучили кошмары, которые спросонку в темноте казались ей явью.
В этот вечер Софка сделала то, что просил Капитон: добавила в вино сонное зелье, которое она купила за немалые деньги у известной всему городу знахарки. Когда княгиня взяла в руки бокал, Софка едва не потеряла сознание от страха. Но все обошлось, только Сасс-Тисовская заметила, что у вина странный привкус, и велела в следующий раз откупорить новую бутылку.
Уснула княгиня быстро и крепко. Но дверь спальни, как обычно, заперла на ключ.
Капитон забежал на минутку. Был непривычно сдержан и холоден. Узнав, что Софка исполнила его просьбу, чмокнул в щеку, будто приложил льдинку, и ушел, не сказав ни слова на прощание.
"Что же теперь? Что-о… Обещал – женюсь, уедем… Деньги… Перстень…". Воспоминание о перстне с бриллиантом словно раскаленным гвоздем пронзило сердце. Боль была настолько явственной, что Софка даже застонала, схватилась за грудь. Перстень. Обманет, ведь обманет!
"Дуреха я, дуреха! Обманет, гулена… Как же мне… тогда? Бросит… Бросит!" – обливаясь холодным потом, подумала Софка.
Вскочила с кровати, не зажигая свет, начала одеваться; второпях забыла, что на ней длинная ночная рубаха, но платье снимать не стала, приподняла ее, подвязала шнурком. Туфли не надела, в одних чулках вышла на цыпочках в коридор.
Дверь ее спальни заскрипела неожиданно громко, и Софка, зажмурив глаза, до крови прикусила нижнюю губу – услышит кто! Рядом находилась комната повара, но за него она была спокойна: толстяк спал, как младенец, утром его не могли добудиться. Но по коридору налево, через две двери от спальни княгини, была комната ее сына, который неделю назад выписался из больницы.
Он был еще слаб, на ногах держался нетвердо, ходил прямо, как истукан, чтобы не потревожить рану, – сырая, затяжная весна мало способствовала выздоровлению. Правда, "лекарства", которые он принимал, вызывали у доктора скептическую улыбку – батарея пустых бутылок из-под спиртного встречала местного эскулапа всякий раз, когда тот приходил навестить молодого князя. Но запретить возлияния, которым тот предавался, доктор даже не пытался – Сасс-Тисовский имел чересчур горячий нрав и всего лишь малую толику ума, который с успехом подменял аристократической спесью. В конечном итоге доктора это обстоятельство волновало мало – его услуги оплачивались щедро; а кто спешит перекрыть кран струи изобилия?
Горничная приложила ухо к двери: в спальне княгини стояла такая мертвая тишина, что казалось, от стука Софкиного сердца загудели, как бубны, вычурные резные филенки.
Софка в испуге отскочила, прижалась к стене. Стояла долго в полной неподвижности, стараясь унять волнение. Немного успокоившись, прошла к следующей двери, которая вела в смежную со спальней княгини комнату. Она была нежилая и некогда служила спальней усопшего князя, мужа Сасс-Тисовской. От этой комнаты был у Софки запасной ключ, о существовании которого Сасс-Тисовская не знала; им горничная и воспользовалась.
