Прохожие тогда оглядывались, хмыкали и торопливо отворачивались. Ну да, прохожим невдомек, что такое беда. Прохожие – они сами по себе, отдельно от Блохова, или скорее уж Блохов отдельно от прохожих.
Он совершенно точно мог сказать, когда с ним такое случилось: на годовой контрольной по алгебре. Он неделю учебник штудировал, он спал с ним, ел с ним и, даже сидя на унитазе, листал страницы, повторял, повторял и опять повторял...
Формулы и числа прорастали в него, пробивались сквозь кожу и вплетались в кровь, рождая зуд. Поначалу он казался чем-то несущественным, отвлекающим внимание, но постепенно становился все сильнее и сильнее.
Уже потом врач – последний в длинной цепочке из терапевтов, венерологов, дерматологов, аллергологов – долго и нудно объяснял, что проблема блоховская лежит не в области медицины, а в области Никитиного сознания, которое есть тонкая и сложная материя. Что запущенный механизм невозможно отменить, но можно контролировать, что...
Ни одно «что» не изменило отношения к нему в классе, статуса заразного и всеобщей внезапной брезгливости, которую подхватили и родичи. Сначала он переживал, и от этого было лишь хуже: переживания вновь пробуждали болезнь, не прекращающийся ни на секунду зуд доводил Никиту почти до безумия. Потом, постепенно, не привыкнув, но научившись сдерживать себя, он сам отдалился ото всех, и кажется, все были лишь рады подобному обстоятельству.
Пускай.
Потом была армия – вот где его болезнь болезнью не сочли. Был институт. Служба. Продвижение. Даже личная жизнь, пусть далекая от идеала, но все же... а главное, была работа.
И работа заставляла бродить, успокаиваясь и укладывая мысли.
Работа требовала от Блохова полного сосредоточения, и он с готовностью сосредотачивался, отдаваясь ей всецело, как отдался бы любимой женщине, если бы такая нашлась.
О работе он думал и сейчас. Об убитой девушке, которую затащили в тир и медленно разодрали на куски, словно действовал не человек, а зверь. Оборотень.
Про оборотня шептал Марьяныч, истово крестясь и целуя подаренный любимой тещей крестик, который из заднего кармана перекочевал в передний, к носовому платку и зубочистке. Версию свою Марьяныч щедро дополнял разговорами, принесенными той же тещей с улицы, и статистикой об увеличении частоты случаев нападения на людей стай бродячих собак. Статистика с мифологией не увязывалась, хотя Марьяныч упорно не замечал этой неувязки.
Статистика существовала.
Тело девушки в пластиковых пакетах для мусора тоже.
А вот оборотни – иное дело. Оборотни если и бывают, то только в погонах, и то сие метафора да эвфемизм, употребляемые для подогреву интереса публики. Нет, не так все, иначе. Как именно – Блохов сказать не мог, но точно знал, что иначе. Шкура подсказывала.
Шкура и привела его к парку, заставив обойти на сей раз по краю, задержаться у пруда, выложенного крупным камнем, осмотреть статую пионера, лишившуюся горна и левой руки, посидеть в кафе, наблюдая за несуразным, лохматым парнем и некрасивой девицей, и двинуться дальше широким поиском.
Вдруг стало смешно, потому что если верить Марьянычу, то и он, Никита Блохов, оборотень натуральный, только не волк, а собака, гончая по крови. И сейчас гончую манил не видимый другим, возможно, и вовсе не существующий след, который и вывел к дому.
Пограничье, этакая рукотворная скала, или уж волнорез, о который разбиваются волны желтоватого, сдобренного выбросами от завода ветра, что летит с дальних концов города.
Дом стоял, обративши окна именно туда, к парку и скоплению стандартных пятиэтажек, но подъездами, широкими и светлыми, с ковровыми дорожками и деловитыми консьержками, он глядел в собственный мир.
– Вы к кому? – Из-за стойки выскочила моложавая старушка в синей форме. Цепанула взглядом, профессионально-оценивающим, и в рукав вцепилась, поволокла к выходу. – Распространителям сюда нельзя...
– Простите, а кто здесь живет?
След вдруг стал плотным, осязаемым, и Никита даже моргнул, прогоняя наваждение.
– Люди здесь живут. Люди. – Консьержка вдруг смилостивилась и мягко добавила: – Им до твоего бога дела нету, иди отсюда, пока чего не вышло.
Блохов ушел. Блохов решил во что бы то ни стало вернуться, хотя пока еще не очень представлял, как и зачем.
Подхожу к описанию событий, каковые преломили мой взгляд на происходившее вокруг. Здесь я постараюсь быть кратким и точным настолько, насколько позволит моя память.
Итак, пятнадцатого августа года 1765-го, в праздник Успения Богородицы, мы с отцом после мессы отправились в замок Бессе, где имели разговор относительно нашего участия в облаве, каковую собирались устроить на следующий день в приходах Бессер и Вантеж. Признаюсь, что и тогда отец вел себя не очень-то вежливо, видно было, что затея сия весьма ему не по нраву, однако по каким-то одному ему ведомым причинам он повиновался приказу графа.
Дозволение было получено. И вот шестнадцатого августа уже втроем – Антуан объявился в доме к вечеру, молчаливый и снаряженный, как и подобает охотнику, – мы двинулись к указанному месту. То, что случилось дальше, можно отнести к воле случая, однако же я по сей день пребываю в изрядных подозрениях.
Итак, на откосе по дороге к Моншу мы встретили двух королевских егерей, каковым вовсе не полагалось быть на этом месте. Они вели себя нагло и вызывающе, нимало не смущаясь нашего присутствия, принялись обсуждать Антуана, говоря, что у дикарей он и сам стал дикарем, что, верно, отрекся от Бога и веры, что теперь прячется в лесу, потому что только лесные звери способны признать в нем равного. Что ест он сырое мясо, а по ночам, верно, сношается с волчицами и оттого в округе столько оборотней...
Я слушал их, пораженный тем, сколь жестокими могут быть люди. Отец бледнел, набираясь гневом, а Антуан, посеревши лицом, перекинул мушкет, целясь в одного из господ.
– Гляди, – засмеялся тот своему приятелю. – Никак он собирается в нас стрелять?
Договорить не успел, ибо я ударил по стволу оружия, пригибая оное к земле, ибо знал, чем может закончиться сие происшествие, но выстрел прогремел. И вспугнул жеребца, красивого, но излишне нервного, понесшего со склона в долину и тут же вместе со всадником провалившегося в яму, полную вонючей болотной жижи.
– Господь видит истину, – промолвил отец, наблюдая, как егерь выбирается из ямы. Роскошный камзол, кюлоты, сапоги и даже шляпа, украшенная страусиным пером, были измараны грязью, равно как и чудесная сбруя коня.
И надо же было в этот миг появиться де Ботерну с прочей свитой. Конечно, тотчас же егеря принялись жаловаться на нас, говорить, что, дескать, они просто спросили, можно ли проехать через долину. А мы обманули, сказав, что путь безопасен, сами же умолчали о трясине, каковая могла стоить жизни... второй же добавил, что будто бы мы нарочно напугали лошадей, понадеявшись, что те понесут и убьют всадников.
Отец начал было оправдываться, но вдруг Антуан, перехватив мушкет, подобно дубине, швырнул его в толпу и, привстав на стременах, указывая пальцем на изгвазданного егеря, захохотал во весь голос, словно был безумен.
Стоит ли говорить, что дальше оправдания наши никто не слушал? Де Ботерн, впав во гнев, немедля хотел нас повесить, однако более благоразумный хозяин замка Бессе отговорил его от этой затеи, сославшись на то, что семейство наше уважаемо в округе, что граф де Моранжа благоволит к нему, а у самого графа найдутся заступники в Париже...
Я не слышал и половины слов, я лишь понимал, что просто так уйти с этой облавы, в которую нас втравил сам де Моранжа, не выйдет. Так оно и случилось.
Де Ботерн, успокоившись, велел отправить нас в город Сож и заключить в тюрьму для дальнейшего разбирательства и суда, каковой – как грозился он – состоится очень скоро.
Драгуны Дюамеля, люди, знакомые и со мной, и с отцом и немало смущенные подобным поворотом дела, выполнили приказ. Они проводили нас до тюрьмы и передали на руки смотрителю, каковой, ведая о близком знакомстве отца с графом де Моранжа и покровительстве, оказываемом оным нашему семейству, пребывал в растерянности. Он не желал оскорбить графа, но не желал и навлечь гнев королевского посланника, а потому, как и было велено, отвел нас в камеру. Однако из всех выбрал ту, которая пустовала и была пусть и небольшой, но чистой. Туда же в скором времени принесли соломенные матрацы, деревянные стулья, ведро для нужд телесных, таз и кувшин для умывания.
Все это время отец хранил молчание, видимо, потрясенный случившимся, но стоило тюремщикам запереть дверь, он подскочил к Антуану.
– Глупец! – Отец с размаха ударил Антуана по щеке, рассекая перстнем губы. – Неужели ты думаешь изменить что-то подобным образом! Нет!
