9
Прошла секунда, другая… И он начал смутно догадываться, что это был сон. Ему хотелось досмотреть его до конца и не слышать звука капель, мерно стекавших из бурдюка с творогом. Вопреки своей воле он открыл глаза и посмотрел на находившееся над его кроватью слуховое окно, за которым виднелось темно-синее небо.
Он долго пребывал в угрюмом отупении, чувствуя ломоту во всем теле, но одновременно дрожал от восторга. Самым необычным было присутствие Тати. Она смотрела на их объятия со счастливой и ободряющей улыбкой и приговаривала:
— Любите друг друга, голуби вы мои.
Он даже не мог сообразить, где это происходило. Только не в комнате и тем более не в сарае. Было так светло, что можно было предполагать, что они находились под ясным солнечным небом, и сердце билось в ритме какой-то невидимой и неслышимой музыки, словно сотни скрипок старались воодушевить влюбленных.
Он силился вспомнить, было ли во сне у Тати пятно на щеке, но не мог вспомнить ни пятна, ни ее одежды, разве только что-то розово-голубое, как ее комбинация. А Фелиция в таком порыве прижалась к нему…
Веки его вздрагивали, будто глаза были наполнены слезами. И вдруг он почувствовал, что все начинается снова, что тоска и ужас вновь наполняют его грудь тупой болью.
— Господи, сделай так…
Ему случалось точно так же обращаться к Богу с какой-то полунадеждой, когда он, еще ребенком, не мог заснуть в своей кровати.
— Сделай так, чтобы я снова заснул! Сделай так, чтобы кошмары не мучили меня…
Но было уже слишком поздно, и он это знал.
«Смертный приговор осуществляется…»
Нет! Это его больше не пугало. Это было уже слишком далеко. Постепенно его голова стала ясной, он уже не мог лежать и сел на кровать с широко раскрытыми глазами.
Что бы случилось, если бы его с Фелицией застал вдруг в сарае ее отец? Или если бы Тати, несмотря на болезнь и фурункулы, спустилась в своих войлочных туфлях?
Что скажет Фелиция, когда они снова увидятся? Кто знает? Будет ли она приходить еще? Он уже не может без нее… И тогда неизбежно, рано или поздно…
Он вспомнил то мгновение своей жизни, которое легкостью и ясностью напомнило ему минуту выхода из тюрьмы. Это было летом. Приближались экзамены. Окна класса были открыты настежь. А учитель английского языка был похож на противную марионетку.
Жан поднял руку, якобы желая попроситься в туалет. Учитель пожал плечами. Жан щелкнул пальцами.
— Ну, так что вам угодно? Вам не нужно просить у меня разрешения выйти, ибо я и так считаю вас отсутствующим.
— Я хотел бы уйти домой. Мне кажется, я заболел.
Он еще не был в этом уверен, но тем не менее решил заболеть. В одиночестве он пересек школьный двор, куда из десятков окон доносились голоса учителей и учеников. На улице он чуть не попал под трамвай. Прежде чем вернуться домой, он зашел в кафе «Питигрилли», где, несмотря на температуру, съел три порции мороженого.
Он даже оставил свой портфель на краю тротуара. Теперь он ему не нужен. Он больше не будет учить уроки и не пойдет сдавать экзамены.
Выйдя из тюрьмы, он тоже пошел есть мороженое. Ему выдали немного денег — двести с чем-то франков, и он даже не знал за что. Он сел в автобус. Он ночевал то в одном городе, то в другом, и ничто его ни с чем не связывало, и все, что он ни делал, не имело абсолютно никакого значения.
Дом Тати напомнил ему игрушку-конструктор. Он разглядывал старый календарь с позолотой, как рассматривают глянцевые открытки, вдыхал все запахи этого дома — и запах кухни, и запах коровника. Не спеша он делал в доме все — разжигал печь, молол кофе, доил коров, готовил корм для кур.
А в восемь часов в полумраке сарая…
Лежа в постели, он горько усмехнулся. Все началось снова — настоящая жизнь со всеми осложнениями, и, как всегда, именно на него ополчилась судьба. Он был в этом уверен.
Уверен точно так же, как когда-то в Париже, когда он познакомился с Зезеттой и первый раз пришел в ее квартиру.
Он снова лег, но сон не приходил. Он встал и босиком начал расхаживать по своему чердаку, подумав, спит ли Тати.
Он ощущал чудовищную усталость. Причем не только от прошлого и настоящего, но и от всех сложностей, которые его еще ожидали. Он с благодарностью вспоминал последние прожитые дни. Ум его был ясен и трезв. Только дважды в жизни он ощущал такое же душевное спокойствие: впервые — когда заболел и избавился от школы, и второй раз — здесь, когда еще сегодня утром размашистыми шагами шел в деревню и стоял вместе с крестьянами в очереди у грузовичка мясника.
* * *
— Жан! Жан!
Он сообразил, что его зовут. Он не понимал, где находится и что пора вставать. Наоборот, он еще глубже погрузился в яркий утренний сон. И внезапно открылась дверь.
— Месье Жан!
Незнакомый голос. Женщина, которую он видел лишь мельком, чей домик с голубой оградой стоял у шоссе. Она была молодой, но у нее не хватало двух передних зубов, что ее весьма портило.
— Я пришла взять масло и яйца.
Освещенный солнечным лучом, он встал с постели. Было поздно. Первый раз он проснулся так поздно, ибо заснул только под утро.
Он спустился к Тати.
— Ты не слышал, что я тебя звала?
— Прошу прощения. Я слишком крепко спал.
— Быстро отдай ей яйца и масло. И проводи до автобуса.
Он чувствовал себя ватным и разбитым. Его преследовало то же смутное ощущение беспокойства, если не тревоги. Он огляделся вокруг, словно не зная, с какой стороны ждать опасности.
— Тати действительно тяжело больна?
— Да… Я не знаю…
На дороге, обсаженной орешником, пахло сырым лесом. Жан иногда пытался вспомнить обрывки своего сна. Фелиция, наверное, удивляется, что он до сих пор не появился. Нужно скорее подоить коров и вывести их на луг. У него не хватило смелости приготовить себе кофе, и он ограничился стаканом белого вина, чтобы хоть как-то освежить горло.
Он помог женщине занести корзины в красный автобус и тупо посмотрел, как он отъехал.
Когда он погнал коров на луг, Фелиция стояла на пороге с ребенком на руках, и ему показалось, что она сделала ему какой-то знак. Он обернулся на окно, в котором виднелась Тати; ее длинные седеющие волосы спадали на ночную рубашку.
Как было бы легко жить на свете во сне! Достаточно лишь…
— Поднимись, Жан!
Он не знал, что почтальон сегодня пришел раньше обычного и уже уехал. Он кричал снизу, а потом звал с лестницы.
— Входи! Я получила письмо от Рене. Хочешь прочесть?
Она была явно озабочена. Ему не хотелось читать письмо, но он взял листок, чтобы не обидеть Тати.
«Дорогая мама!
Скотина старшина опять нашел повод засадить меня под арест, и я здесь совсем подыхаю от голода…»
Почерк первоклассника и множество ошибок.
«Другим, у кого есть жены или подружки в Париже или еще где, присылают каждый месяц не менее чем по тысяче франков, так что они могут регулярно ставить выпивку унтерам…»
— Опять о деньгах! — вздохнула Тати. — В каждом письме он требует денег, но ведь это все равно ни к чему не приведет. Почему ты не садишься? Небось думаешь о чем-то другом? А ты не получил письмо? — Она вернулась к своей прежней мысли: — Только для него я делала все, что могла. Жила хуже, чем рабыня. Всего лишала себя. Только чтобы он не остался без средств. И сколько раз я думала…
Странно, что в этот день, когда Жан чувствовал себя угнетенным и измотанным, ей тоже было грустно до такой степени, что она готова была разреветься.
— Я ведь скопила денег. Они спрятаны здесь, в доме. Причем достаточно много. Двадцать две тысячи франков.
Она пристально посмотрела на него, ожидая реакции, однако он слушал, не вникая в смысл сказанного.
— Я скопила эти двадцать две тысячи по сантиму с тех пор, как попала сюда. Крала у них всех. Обманывала, ловчила. Здесь зажмешь франк, там франк… В общем, незадолго до того, как Рене попался, он… Ты слушаешь меня, Жан?
Он словно очнулся и увидел старика Кудера, бродившего вокруг коров.
— Даже не знаю, зачем я тебе об этом рассказываю. Наверное, потому, что никогда никому не могла этого сказать. Рене был пьян. Он вернулся поздно, за полночь. Он хотел уехать в Южную Америку. Видимо, приятели подкинули ему эту идею.
«Отдай мне деньги! — сказал он. — Тебе они ни к чему, а мне…»
Я не хотела ему отдавать их и пыталась его успокоить:
«Выпей хоть чашку кофе, Рене. Ты не в себе».
«Ты думаешь, я пьяный? Повторяю, мне нужны твои деньги, и я уеду отсюда не позднее завтрашнего утра».
Он принялся перерывать весь дом. Разговаривал сам с собой. Ругался. Я не смела выйти из своей комнаты, и он пришел ко мне.
«Ты мне скажешь наконец, где прячешь кубышку?»
Поверь мне, Жан, он ударил меня. В ту ночь я боялась самого худшего. Я даже подумала, что он может убить.
