— Да ну! — искренно изумляется Колыма и всматривается в «сеанс», словно видит его впервые.
— Три года дрочу, а не знал. Ну точь-в-точь баба, свободы не иметь! Щас сниму, начальник, щас…
Контролёры не выдерживают и хватаются за животы:
— На самого Ломоносова! Это же надо! Пора освобождать, пора!
Гриша совсем сникает, он в шоке. Срывая ногти, скребёт по «сеансу», который, как назло, приклеен намертво. Как-никак — графиня.
В зоне трёшница — молодая девушка из Кизела, нырнувшая в лагерь на заработки. Замаскированный бункер под лесозаводом, ключ только у одного человека, вскрыть дверь можно лишь при помощи трактора… Есть, правда, и запасной выход.
К даме лукаются узким кругом, человек семь-восемь, самых-самых. Договариваются между собой не «контачить» барышню ради собственного достоинства. Прошлое прошлым, а тут никакого минета. Решено. Все восемь из авторитетных, все хитрые и прелые. Кормят, поят, угощают шоколадом, дают деньги. На пятый день выясняется, что трое таки нарушили табу, не удержались… Возникает скандал. Трое отказываются и выбивают из барышни «опровержение». Тогда начинают бить остальные — нет, правда! Никто друг с другом не разговаривает, но в бункер ныряют.
На девятый день бункер накрыли опера, секс закончился.
Витя Гончий — известный онанист, «дон Дрочило». Ему всего двадцать один год от роду. Залезает на четвертый ярус пятикубовых, уложенных друг на друга пакетов доски и, прикрепив «сеанс» из журнала, дрочит до одури на высоте. Место давно проверенное, ни с какой стороны не видно, никто не помешает.
В один из дней, не обратив внимания на то, что пакеты еще не доложены до конца, он, как обычно, лезет наверх. Через пару минут руки уже в работе, и всё нипочем. Крановщик в это самое время выруливает стрелой и четко опускает очередную пачку доски. Гончий дёргается от неожиданности и с испугу падает на доски.
Парализованного, но с «сеансом» в кармане его сняли через два часа.
Отбывая очередной свой срок, Коля Монгол — большой авторитет в преступном мире — как-то подозрительно прилипает к одному симпатичному огольцу лет девятнадцати. Братва молча наблюдает за этой странной дружбой, но, конечно же, шушукается между собой. По неписаным лагерным законам, тот, кто держит «личную жену» втихаря, а выражаясь проще, «петушка», должен отвечать по всей строгости закона перед братвой за свой проступок. Проступок же заключается в том, что «петух» находится среди всех, ест из одной посуды со всеми, чифирит и вообще живёт на равных с чистыми людьми, что считается совершенно недопустимым. Зона не воля, и «петух», словно какой-нибудь неприкасаемый, должен быть в своём стойле. Точка! Так гласит закон.
То ли из жалости и любви к огольцу, то ли из страха за свою жизнь Монгол не сделал никакой объявы на предмет секса, и все сочли это за личное оскорбление. Братва уверена, что дело обстоит именно так, тем более что такие случаи в зонах не редки.
Пару авторитетных и пронырливых босяков вызываются распутать этот клубок и буквально открывают рот от изумления, когда припёртый к стенке оголец сознается в том, что сам «жарит» Монгола! Почти год!
Ему, понятно, не верят и бьют смертным боем до синевы, выбивая настоящие правдивые слова. Но оголец стоит на своём как кремень и заявляет, что вдобавок ко всему «дед» делает ему минет.
Ребята призадумались: так врать мальчишка ни за что не рискнёт, ведь каждое его слово весом в человеческую жизнь. Но как доказать?! Пацан, как и баба, не свидетель, он никто по жизни, а во-вторых, сопляк. Для такого авторитета, как Монгол, нужны не то что железные, а платиновые доказательства, основания. Иначе нож вонзится в твое собственное сердце и в сердце глупого пацана, рискнувшего сказать правду. Голь на выдумки хитра, и братва находит супероригинальный выход.
Под страхом смерти огольцу запрещают говорить кому бы то ни было о состоявшемся разборе и требуют, чтобы он сделал следующее: поставил несколько маленьких зеленочных точек на свой член и слегка «закоцал» зеленкой пальцы. Когда пахан в очередной раз пригласит его к себе, он засветится на все сто. Если оголец действительно сказал правду. Либо на губах Монгола, либо на его заднице останутся следы зеленки. Это чистый приговор. Задача пацана — быстро сообщить о случке братве, пока пахан не щекотнулся. Проходит три дня, и долгожданная случка происходит. Когда пять человек неожиданно вошли в бендежку Монгола, тот весело улыбался и не думал о горе.
Ему не стали ничего объяснять, а сразу поднесли к лицу зеркало. Губы Монгола были в зеленке. Он, однако, не растерялся и сам наехал на явившихся, как и подобает настоящему пахану и… активному педерасту. Тогда его попросили снять брюки. Он наотрез отказался, очевидно сообразив, что влип. Стащили силой, и все увидели зеленые пятна на его худых ягодицах. Спустя два часа избитый до смерти авторитет был уже в «петушатнике», среди себе подобных. В то время Монголу было почти шестьдесят.
Находясь среди женщин более-менее длительное время, зек начинает дуреть. Плоть требует своего, а возможности никакой — сотни глаз видят все и всех. Кроме того, медсестры сами следят друг за другом и подсиживают нерасторопных и добрых; оперативники тоже держат ухо востро: по триста рэ зря не платят. Водка, наркотики, половые сношения практически исключены, но в любом исключении есть и свое исключение. В общем, кто как умудрится.
Юмор и нечеловеческая тяга к женщине помогают больным выживать. Умирают, как ни странно, не очень часто. Покойника сразу же накрывают простыней и не дают никому с ним проститься. От укола он умер или от чахотки, никто не знает — тайна. Потом его уносят в больничный морг, и через два дня он на зековском кладбище. Колышек, табличка, бирка на ноге.
В лагерях морга нет, и трупы, как и в 37-м, лежат прямо на земле. Идя утром на развод, зеки в потемках наступают на мертвецов и жутко ругаются.
* * *
Ванька Карзубый, почерневший «скелет» с особого режима, вот-вот умрёт. Ванька — на заказном столе, ему регулярно, каждые два часа, «ставят» уколы. Он лежит один, в 8-й палате, из двери несёт жуткой вонью разложившихся лёгких. Сегодня уколы ставит дежурный врач больницы — Юлечка. В юбочке выше колен, в капроновых чулках и высоких сапогах, она сводит с ума все отделение. Все семьдесят человек таращатся на нее из палат, и за две-три минуты, пока она идет по коридору, каждый успевает мысленно раздеть ее и совершить несколько половых актов в самых невероятных позах. В такие минуты глаза зека ничего не выражают, он весь где-то там, в блаженной муке. Никто ни на кого не смотрит — неприятно и стыдно видеть свою же тоску в чужих глазах…
За большим ящиком возле туалета кто-то просверлил в стене дырку, ее замаскировали изнутри, и человек, присев за ящиком, может спокойно обозревать женщин. Они же ни о чем не догадывались. Каждый жаждет посмотреть, и у ящика чуть ли не дежурят. «Распорядок» изучен от и до, три-четыре раза в день женщины ходили в туалет. В течение целых пяти месяцев отделение любовалось их ножками, трусиками, попками, иногда и большим. Потом дырку обнаружили и заделали. Женщины не особо возмущались…
* * *
Юлечка входит в палату и нагибается к постели больного. У двери сразу же столпилось человек двенадцать.
— Что вам нужно? — оглядывается она. — Отойдите от двери и не мешайте мне! — Из-за жуткого запаха Юлечка тем не менее дверь не закрывает.
Часть зеков уходит.
Вен на руке Карзубого совсем не видно. Она снова наклоняется к нему, пытаясь нащупать иглой вену.
Сняв тапки, двое из оставшихся у двери — Влас и Колька Рыжий — тихонечко, на цыпочках входят в палату. Припав на пол в полуметре от Юлечки, уставились ей под юбку — они отлично знают, что с Ванькиными венами придётся возиться долго. Остальные, прикусив губы, наблюдают за этой картиной от двери. Умирающего Ваньки словно и не существует. Кто-то не выдерживает, подходит и легонько пинает Власа ногой:
— Дай мне!
Влас дёргается, но не отползает. Ноги в капроне слепят глаза. Восемь «тигров» у двери проклинают тюрьму и тот день, когда родились. У Власа и Рыжего уже трясутся руки.
Вдруг Юлечка резко разгибается и делает шаг назад. Она едва не наступила на смотрящих с пола. Она стоит со шприцем в руках и тужится что-то сказать или осмыслить. Язык, видно, отказал ей.
— Господи!!! Чтоб вы сгорели! — выдыхает наконец Юлечка и, глядя куда-то в потолок, пулей выскакивает из палаты.
Карзубый умер в эту же ночь, в 11 часов.
Знаменитый на весь Кизеллаг майор Портянкин по кличке Рыло бил всегда неожиданно и хлёстко, как настоящий боксёр.
Наблюдение за лагерной столовой было одним из любимейших занятий режимника. Он приходил в зону в полшестого утра, прятался в укромном местечке неподалеку от пищеблока и ожидал начала завтрака.
