– Вот как? – поднял плоские белесые брови Вирхов. – А зачем?
– Видите ли, художник слышал россказни, что по столице разгуливает оживший призрак императора Петра и поджигает свои изображения. Вместе с арапчонком. Художник в призраков не верит и думает, что за призраком скрывается мистер Стрейсноу...
– Но зачем ему-то уничтожать картины Закряжного? – удивился Вирхов. – И потом, он мог уничтожить их в его мастерской – и сразу несколько сотен!
– Эту версию Роман мне тоже излагал, – подтвердил Багулин. – Да в мастерской опасно, там ваши люди дежурят.
Вирхов с досады крякнул.
– Только я следить за мистером Стрейсноу не стал, хотя думаю, что под опасениями Романа почва есть, – продолжил Багулин.
– И какая же это почва? – усмехнулся Вирхов.
– А все та же, – быстро залопотал толстячок, – все та же, господин следователь. Художники-то люди глазастые, наблюдательные, зоркие, глазомер у них развит великолепно. Вот он и утверждает, что отпечаток ноги, который у вас есть, принадлежит мистеру Стрейсноу.
– Не может быть! – Вирхов хлопнул ладонью по столу. – У такой махины и такая маленькая нога? Не верю!
– А напрасно, уважаемый Карл Иванович, напрасно, и у императора нашего, Петра Великого, ножка-то тоже была девичья...
– Вы шутите? – Плоские брови Вирхова взметнулись вверх, он вынул носовой платок и отер испарину со лба.
– Нет, господин следователь, истинную правду говорю. Можете справиться у историков, они мастера ищейных дел.
Страховой агент с видимыми усилиями наклонился и, шумно пыхтя, стал расшнуровывать штиблеты.
– Что вы делаете? – перегнулся через стол Вирхов.
– Зовите ваших экспертов, – голос Багулина звучал натужно, – мне время терять нельзя, а то и без хлеба насущного останусь, если каждый день на допросы ходить буду. Я готов дать отпечатки своих ног.
После легкого замешательства изнуренный Вирхов – от своего метода он, кажется, уставал гораздо больше тех, на ком его испытывал! – нажал на кнопку электрического звонка и распорядился вызвать специалиста. Через минуту все необходимое было принесено: тазик с теплой водой, мыло, полотенце, баночка с краской, валик, фарфоровая дощечка, листы гладкой плотной бумаги.
Едва сдерживая смех от холодных щекотных прикосновений типографской краски, Модест терпеливо ждал, пока эксперт прилаживал его ноги к фарфоровой пластинке, потом с удовольствием ступил на расстеленный лист бумаги. Когда он сел, эксперт осторожно отделил оттиски от синих подошв. Довольный толстячок опустил обе ноги в тазик, намылил ступни, потер их друг об друга и вынул ноги из посиневшей воды. Насухо обтерев их поданным полотенцем, Модест обулся и встал.
– Могу ли я идти, уважаемый Карл Иваныч? – спросил он тихо.
– Ступайте, ступайте, Модест Макарович, – махнул рукой Вирхов, – если еще что-то интересное вспомните, милости просим, окажите помощь следствию.
Когда дверь за Багулиным закрылась, Вирхов устало опустился в кресло – перед ним на столе лежали два листа с оттисками багулинских ступней.
Вирхов достал из ящика письменного стола брошюрку, в которой излагалась классификация ступней, составленная основоположником педологии, английским профессором Османом.
Так, что там пишет англичанин? Главное – пятки.
«Круглые, мускулистые пятки без углов – натура впечатлительная», – прочитал Вирхов и почесал затылок. Да такова и пятка Модеста. Но неужели бывают пятки и другие – некруглые и с углами?
От размышлений Карла Ивановича оторвал робкий стук в дверь. Вирхов поднял голову и увидел в образовавшейся щели бледное лицо письмоводителя.
– Что? – привстал Вирхов.
– Ваше благородие, – прошептал письмоводитель, – посыльный от министра внутренних дел Плеве.
Такое случалось только в экстренных случаях – чтобы министр рассылал с нарочным срочные секретные депеши. Обьино полагалось в присутствии посланца ознакомиться с их содержанием и подписать отдельную бумагу, в которой удостоверялся факт ознакомления и подтверждалась готовность не разглашать важные сведения.
Карл Иванович махнул рукой, оправил черный мундир, вытянул руки по швам и дождался, пока посланник министра едва ли не строевым шагом приблизится к его столу.
– Извольте ознакомиться, господин Вирхов, – басом сказал прибывший и протянул следователю конверт.
Вирхов открыл его и прочитал:
«Совершенно секретно. Довожу до вашего сведения, что 7 апреля в Чумном форте пропала пробирка с чумными бациллами. Похищенное представляет чрезвычайную опасность для жизни столичных жителей и всего российского населения. Обо всех подозрительных случаях, могущих иметь отношение к данному происшествию, прошу незамедлительно сообщать в канцелярию министерства».
Хотя доктор Коровкин сначала и отказался ехать с ней в Екатерингофский парк, Мура была чрезвычайно довольна собой. Теперь-то Клим Кириллович опомнится, задумается: стоит ли так уж очаровываться белокурой фрейлиной, которая, возможно, связана с подозрительным Дмитрием Андреевичем Формозовым не только служебными отношениями. Впрочем, господин Формозов показался ей подозрительным совершенно случайно – ведь он ей очень нравился! Еще вчера, когда они виделись в Екатерингофском парке, она с удовольствием смотрела на его аккуратную бородку, темные пряди которой под лучами весеннего солнца засветились неожиданным золотом, разглядывала породистую кисть полноватой, бескровной руки, которую чиновник положил на дверцу коляски, где сидели Мура, Брунгильда и Ипполит.
А вечером в Аничковом! Там он выглядел уже совсем другим – строже и как будто выше ростом. Движения его были плавны и мягки. От него пахло одеколоном «Букет Наполеона». А как хорошо смотрелся на нем темно-зеленый мундир, украшенный по вороту двойным золотым рисунком: пальмовыми и дубовыми листьями, как блестели золоченые пуговицы с эмблемой ведомства, в котором он служит, – пеликан, разрывающий грудь, чтобы кровью вскормить птенцов.
Брунгильда рассказала Дмитрию Андреевичу об отце и матери. А господин Формозов тоже поделился сокровенным – он сказал, что его родители погибли, когда он был маленьким. Он признался, что всегда скучал по матери, чей портрет стоит у его постели дома – мать его звали Софьей.
– А что случилось с вашими родителями? – участливо спросила Мура.
– Они погибли в результате страшной трагедии, – сказал неохотно Формозов. – И еще несколько человек вместе с ними.
– Несчастный случай? Крушение поезда? Мура робко заглянула в лицо погрустневшего чиновника, прикусившего нижнюю губу.
– Я знаю о трагедии лишь по рассказам людей, взявших меня на воспитание... – уклонился от прямого ответа Формозов. – Они же и дали мне портрет моей матери... Я рос и ничего, ничего о ней не знал...
– А ведь наш Клим Кириллович, доктор Коровкин, – после паузы продолжила Мура, – тоже сирота, его родители тоже умерли. И маму его тоже звали Софьей...
Их разговор прервался, потому что начался молебен и в парадном зале Аничкова дворца зазвучал мощный бас протодьякона Малинина... Потом, после освящения картины Романа Закряжного, к этой теме более не возвращались.
Почему же сегодня Мура вдруг изменила свое мнение о господине Формозове?
К этому подтолкнул ее доктор Коровкин! Зная ее страсть к истории, начал рассказывать о Международном историческом конгрессе, об опасениях княгини Татищевой, о возможно грозящей гибели документам петровских времен – в том числе и этой нелепой карте в Екатерингофском дворце. И мелькнула в Муриной головке мысль, что не случайно господин Формозов оказался в Екатерингофском парке. Да еще не один, а с каким-то оборванцем. Может быть, симпатичный чиновник давал ему деньги, чтобы купить керосину и поджечь дворец?
Предположение, конечно, дикое, Дмитрию Андреевичу, судя по всему, нет никакого дела до истории и ее проблем. Зачем ему поджигать дворец, где хранятся личные вещи Петра? Но, в любом случае, Муре показалось странным то обстоятельство, что они встретили господина Формозова в такой удаленной части города, в заброшенном парке.
После визита доктора Коровкина настроение у младшей дочери профессора Муромцева значительно улучшилось. И она решила съездить в Публичную библиотеку. Да, лекции сегодня она пропустила! Но почему бы не позаниматься самостоятельно?
Мура спустилась по лестнице и остановилась на тротуаре. Она подняла лицо вверх, навстречу теплым солнечным лучам, кликнула извозчика и велела медленно ехать на Невский.
Вспухшая, с плывущими по широкому голубому пространству обломками сверкающих льдин, с множеством чаек, реющих над юркими лодчонками и натужно тарахтящими судами, Нева выглядела торжественной и грозной. Победоносно сияли влажным весенним золотом могучий купол Исаакия, стройная, уносящаяся в голубую высь игла Адмиралтейства.
