У Леденцова так все спорилось, что он даже пораньше освободился. Даже вспомнил про яблоки, которых мама просила купить, дав матерчатую крепчайшую сумку. В магазине яблоки ему не понравились. Почему не махнуть на рынок, когда все спорится?..
Леденцов искал фруктовые ряды. Базарная круговерть вынесла его к мясу, потом к творожку, потом к цветам, к каким-то веникам… Но, еще не увидев яблок, услыхал он мягкий, но крепенький голосок:
— Они жиры снимают.
Широкая дама, задетая намеком, недовольно усомнилась:
— Каким это образом?
— Путем принятия внутрь.
Сперва Леденцову показалось, что дед торгует грейпфрутами. Пузатые, налитые, будто высвеченные изнутри желтым ласковым светом.
— Городские люди отчего жиреют? Аппетит есть, а работа сидячая, — развил мысль продавец.
Женщина фыркнула и ушла, неприязненно шурша плащом.
— Это… что? — спросил Леденцов.
— Антоновка, а я Антон, — самодовольно представился дед.
— Ну и яблочки! Вы, наверное, работаете садовником?
— Я, милый, работаю старшим куда пошлют.
— Тогда килограммчик, — попросил Леденцов, допуская, что выйдет всего два или полтора яблока.
Дед нравился — лицом, походившим на его яблоки, которое тоже светилось крепкой желтой спелостью; необычным разговором с первым встречным, как со старым знакомым; хитроватым подмигиванием правым глазом, будто дед звал пойти за угол.
— Эти яблочки с душой, парень.
— Как понимать «с душой»?
— Скажем, клюквенный кисель-концентрат в плоских цибиках… Бездушный, поскольку сделан на заводе. А клюква-ягодка, на болоте выросшая, она с душой. Колбаса из-под машины — какая в ней душа? А вот у молока душа имеется, поскольку от теплой коровки.
— Тогда еще два килограмма.
Леденцову вспомнился разговор о душе с мамой, и он спросил, как бы заодно с покупкой яблок:
— А у человека есть душа?
— Само собой, без нее не прожить.
— Многие живут, и неплохо.
— А ты присмотрись к таким, парень. Какая у них жизнь? На работе колотятся — в разговоре торопятся, едят давятся — разве поправятся?
— Еще два кило.
Яблоки перекатывались в его сумку как веселые колобки. Руку сразу оттянуло — пять килограммов.
— А как узнать, кто с душой?
— Кому больно, тот и с душой.
— Всем больно.
— Всем не всем, а через одного.
— Я таких не встречал.
— Кому, парень, просто больно, а кому с обратинкой, — объяснил дед.
— Спасибо за яблочки, — ничего не понял Леденцов.
— Спасибо мне много, а чекушечку самый раз, — попрощался и дед.
Сдачу Леденцов не взял. Занятный дедуля понравился не только шутками да присказками: он был оттуда, от лесов-полей, от изб и коров, — посланец из другого мира, почти неизвестного Леденцову. Душа, боль…
До дому шел он пешком. И чем дальше уходил от рынка, тем почему-то делалось тревожнее. Леденцов даже глянул назад, будто эта тревога давно струилась за ним вроде кометного хвоста. И вот теперь догнала. Видимо, беспокоила антоновка, пять килограммов, тянувшая сейчас на все двадцать пять. При чем тут антоновка? Дед, с его душой и болью.
В прошлый раз, когда ходил на рынок за картошкой, Леденцов думал и мучился, пробуя разобраться в ребятах. Книг набрал, дневник завел… А теперь? Обрадовался успеху, как школьник пятерке. Бегает, рыщет, вынюхивает без огляда и без разума. А ведь задание не оперативное, а педагогическое. Вот побывал у Мочина… А что понял, что продумал? Сегодня опять нестись в Шатер… С чем, с какой идеей?
Юморной дед сказал про душу и боль и про какую-то обратинку; кстати, лягушке тоже больно, и что — у нее душа? Мама признает только чувства, называемые ею эмоциями, которые якобы движут всем, в том числе и умом. Водитель милицейского «газика» не сомневается, что миром правят «летающие тарелки», одну из которых он видел ночью на дежурстве. Лейтенант Шатохин уповал на любовь. Капитан Петельников говорит, что все пылкие чувства и все добрейшие души, причем вместе взятые, не стоят одной извилины интеллекта…
Тогда вопросы — не к капитану Петельникову, а к интеллекту.
Как закрепить маленькую победу у Мочина?
Чем взять Бледного и Шиндоргу?
Почему сильный и беспощадный Бледный кажется лучше, чем тихий и маленький Шиндорга?
Хватит ли «Плазмы», чтобы отлучить Грэга от Шатра?
Почему ребята, жаждущие необычного и вроде бы даже романтического, присосались к элементарному потребителю Мочину?
Что делать с Иркой, которую он вчера проводил и поцеловал, но не потому, что хотелось, а потому, что она подставила свои распустившиеся губы? Или этот вопрос уже не к интеллекту, а к чувству?
Леденцов осознал себя на лестнице, идущим тяжело, с бормотаниями…
Яблоки Людмиле Николаевне понравились, хотя зимнему сорту следовало бы немного полежать. Они взяли по одному. Леденцов хрустко впивался зубами в крепкую плоть, казавшуюся только что принесенной с морозца. Людмила Николаевна ела бесшумно, лишь изредка задевая ножичком край тарелки.
Он рассказал про базарного дедулю.
— Возможно, старик и прав, — заметила Людмила Николаевна. — Язык боли понятен всем живым существам планеты.
— Само собой, — подтвердил Леденцов, как ему казалось, очевидный факт.
— Вдумайся! Минералы, вода, элементы, земля, воздух… Им не больно. Материя. Но стоит материи определенным образом организоваться, как ей делается больно. Не странно ли?
— Что тут странного? Она же организовалась.
— Но материи как таковой не может быть больно. Значит, больно не материи, а чему-то другому.
— Духу, — подсказал Леденцов.
— Духу, — согласилась она. — Но с другой стороны, какой дух, например, у курицы? А ей больно.
И может быть, впервые за все их беседы о милицейской профессии его задело сомнение, даже не сомнение, а далекая отлетающая зависть. Сколько в мире интересного, сколько в мире непознанного… И сколько останется им неузнанного, потому что он будет искать, ловить и перевоспитывать?
— А как с дедовой обратинкой? — отмел он ненужные сомнения.
— Была я на собеседовании с абитуриентами, — задумчиво вспомнила Людмила Николаевна. — Человек двадцать прошло передо мной. Каждому будущему биологу задавался вопрос: «С какой скоростью должна бежать кошка, чтобы она слышала звон привязанной к ее хвосту консервной банки?» Девятнадцать молодых людей добросовестно вычислили… И только один непонимающе спросил: «Зачем издеваться над животным?» Только его бы я и приняла на факультет.
— Он поступил?
— Нет, тройка по математике.
Леденцов насупился. Чего бы стоило этому абитуриенту тоже вычислить кошачью скорость — ведь не банку велели к хвосту привязать? Вон его шатровые не кошку — людей не жалеют.
— Мам, как его найти?
— Могу попросить в деканате адрес…
— Ну, а про обратинку?
— Видимо, дед говорил, что душа есть у того, кто отзывается на чужую боль.
Выходило, что курица бездушная — отзывалась только на свою боль. И выходило, что человек…
Долгие размышления, разговор с дедом о душе, беседа с матерью о боли, жалостливый абитуриент — все это соединилось для Леденцова в ясную, может быть, другим известную мысль; но он пришел к ней сам, и казалась она своей и свежей…
Если знаешь про боль и все-таки причиняешь ее людям, то не человек ты, а курица без обратинки. Короче, подлец.
Не ошибся ли законодатель, придумав для подростков всякие снисхождения, как к умственно неполноценным? Допустим, ребятам еще неведома жизнь и законы, но что больно избитому — они знают. Потому что душа есть у всех. Потому что они сами живые. Он это видел в Шатре. Да разве они знают только про боль? Каждому малолетнему правонарушителю, каждому разболтанному мальчишке отлично известно, что такое хорошо и что такое плохо. Каких-то восемь лет отделяли Леденцова от юности и отрочества, которые жили в нем без всякого усилия памяти. Был ли в его школе хоть один парень, не понимавший пагубности лени, шалопайства, курения или хулиганства? Нет, подростки есть подростки, но не дураки. Если так…
Если это так, все учителя мира делают пустую работу. Они ведь чем заняты? Растолковывают подросткам, что бить слабых и стекла, грубить старшим и родителям, не делать уроков и не застилать свою постель — плохо. Толкуют об известном, толкуют о том, что ребята давно знают… Хорошо, а что же делать? Или здесь педагогический тупик?
Леденцов посмотрел на часы.
— Опять? — печально спросила Людмила Николаевна.
— Опять, — согласился он с ее печалью.
Листья сирени опадали не желтея. Зеленая стена Шатра истончилась так, что горевший в нем фонарик был заметен издали. Леденцов прикрыл ладонью глаза и вошел…
Что-то мягкое и крепкое пало ему на голову, с шорохом скатилось по плечам на грудь и на живот, стянув тело так, что руки оказались прижатыми к бедрам. По ногам хлестнула веревка. Падая, он думал только об одном: не треснуться бы черепом о скамейку. Но и удар плашмя об утрамбованную землю вызвал боль в затылке и секундную тошноту. Ноги связывали неумело, но крепко. Мрак, запах пыли… Не хватает воздуха. Что у него на голове — мешок?
