Подростки, перевоспитание, душа, боль… Это все идет мальчишкам-озорникам, которые мнут газоны да гоняют кошек. А тут сила, тут преступники. Против силы нужна сила, иначе предаешь справедливость.
Леденцов рванулся.
— Рыпается, — буркнул Шиндорга.
— Открой дыхало, — велел Бледный.
Мешок поддернули вниз, и на лицо ему съехала прорезь.
Леденцов вздохнул и огляделся. Шиндорга опоясывал его веревкой, ворочая, как бревно. Бледный светил фонариком. Остальных не было.
— Что дальше? — спросил Леденцов, когда Шиндорга кончил.
— В воду, — деловито сообщил Бледный.
— Речка далеко, — усомнился Леденцов.
— А мы тебя в котлован.
— Понесете или как?
— Такси возьмем, — усмехнулся Шиндорга.
Шутят? В чувство юмора Шиндорги Леденцов не верил. И котлован был в ста метрах, вырытый года три назад под спортивную школу. Зимой там мальчишки катались на коньках, летом плавали на автомобильных камерах, а сейчас, осенью, в зеленой воде плескались еще не улетевшие утки. Шутят? Но тогда зачем связали? Бить могли и без мешка.
— К чему такое средневековье? — спросил он повеселее.
— У нас нет электрического стула, — отозвался Бледный.
— Будете казнить?
— Приговор подписан.
— Мочиным?
— Вся твоя рыжая морда не стоит его гаечного ключа, — заверил Бледный.
— Утопите? — все-таки не верил Леденцов.
— За тебя срок волочь? — скривился Шиндорга. — Положим на ночь отмокать в воду, одна голова будет торчать.
— А я закричу.
— Кляпик вставим, — засмеялся Бледный.
— К утру замерзну, — понял Леденцов.
— Зато вчера повыпендрючивался! — рассвирепел Бледный. — Взяли его, как мэна и клевого парня. Мочин такой-сякой, запчасти краденые, деньги нетрудовые… Собачий потрох!
Леденцов испугался. Не смерти, которую, как и всякий оперативник, теоретически допускал. Но смерть он допускал в схватке с хулиганом, бандитом или рецидивистом; от ножа, пули или, в конце концов, от какой-нибудь заточенной железки. Разве был испуг, когда кубарем катился под ноги Петьки-охотника? Или когда перевернул на ходу такси, чтобы обезоружить и задержать жутких пассажиров? Но погибнуть от сопливых подростков… Замерзнуть в глинистом котловане, как пишут в протоколах, «от переохлаждения организма»… Впрочем, его могут найти случайные прохожие, — например, влюбленные, которые обожают бродить у воды…
И Леденцов похолодел, но теперь не от страха и не от воображаемой температуры, а от стыда. Его, оперуполномоченного уголовного розыска, лейтенанта милиции, находят в грязной воде, в мешке, с кляпом во рту… И везут в райотдел, с сиреной, к начальнику. «Товарищ полковник, пропавший лейтенант Леденцов обнаружен в котловане, где лежал, погруженный в воду». А он стоит мокрый, в глине и утиных перьях, и не может слова сказать — не из-за кляпа, а от дрожи и звона зубов…
— Поставьте меня, — хрипло попросил Леденцов.
— Пусть стоит, — разрешил Бледный.
Шиндорга его поднял, как манекен, и привалил к скелетным рейкам. Леденцов изучил степень своей свободы: он мог лишь вертеть головой.
— Бледный, я хочу сказать две мысли…
— Заткнись! — приказал Шиндорга, подступая.
— Обвиняемый имеет право на последнее слово, — сообщил Леденцов.
— Пусть речет, — согласился Бледный.
— Ребята, спасайтесь от Мочина.
— Дать ему залепуху? — спросил Шиндорга у Бледного.
— Пусть напоследок выскажется… Он же все молчал.
— Ребята, Мочин вас погубит.
— Мэ-Мэ-Мэ трудяга высшего порядка, — убежденно сказал Бледный, соглашаясь на этот разговор.
— Он работает только на себя.
— А на кого надо работать?
— Он же хапает!
— А кто отдает?
— Мочин обманывает девочек вроде этой Крошки…
— Сами хотят.
— Мочин подстрекает вас к воровству! Вы же сядете!
— А жизнь — это борьба. Вот мы и боремся.
— Сам же золотые часы содрал, — напомнил Шиндорга.
— И больше век не буду!
— Значит, станешь честным, идейным и принципиальным, как советуют газеты? — ехидно спросил Бледный.
— Неплохо бы стать!
— Тогда скажи, кто из них лучше: идейный и честный или безыдейный и жулик?
Леденцов чувствовал в этом вопросе какой-то подвох, но ему было не до тонкостей:
— Конечно, идейный и честный.
— Вон как заговорил, — удивился Шиндорга.
Бледный сорвался с места, прыгнув к пленнику. Белое око фонаря почти уперлось в глаза Леденцова. Он зажмурился, зная, что и лицо Бледного рядом, в досягании короткого выдоха.
— Тогда почему плохой живет хорошо, а хороший плохо? Почему идейный и честный живет хуже безыдейного жулика, а?
— Да, почему? — поддакнул Шиндорга.
Бледный отвел фонарь и отошел сам, как бы давая противнику подумать. Главным Леденцову казалось затеять этот серьезный разговор, пусть даже он сейчас в таком виде, в каком водят на эшафот. А будет разговор — за ответом и дело не станет. Но теперь все его мысли точно рассыпались, никак не организуясь… Почему плохой живет лучше хорошего? По логике должно быть наоборот, коли социальная справедливость. Он мог объяснить, почему умный живет хуже дурака: потому что дураку легче; мог объяснить, почему работнику уголовного розыска живется лучше, чем, скажем, инженеру: потому что интереснее; мог объяснить, почему мужчине жить лучше, чем женщине: потому что женщин в уголовный розыск не берут…
— Не знаю, — честно признался Леденцов.
— А учишь. — Бледный сел, остывая.
— Поволокем, — заторопил Шиндорга, — Ирка может прийти.
— Я вторую мысль не выложил, — напомнил Леденцов.
— Ну? — опять посуровел Бледный.
— В армию, ребята, вас не возьмут.
— Почему? — спросили они в два голоса.
— Трусоваты вы…
Шиндорга двинул его ребром ладони по губам. Хотя край мешка смягчил удар, Леденцов почувствовал во рту тепловатую соль крови…
И как химическая реакция, пошедшая после взбалтывания пробирки, этот удар встряхнул все предыдущие и сегодняшние мысли об осознании своих поступков и добре, о стеснении быть хорошим и боли, о душе и кошке с консервной банкой; сюда присовокупились, как посторонние элементы в ту же пробирку, мысли читанные и слышанные — о переломном возрасте, об исправляющем времени, о неосознанной жестокости детей… Неосознанная детская жестокость — к ней все пришло. Ложь это… Шиндорге не бывало больно?
Жестокость неосознанной быть не может, потому что боль ведома даже младенцу; неосознанным бывает только добро. Это психологическое открытие… Он напишет статью в журнал «Советская милиция». Или в какой-нибудь воспитательный. Если сегодня его не утопят. Умышленно, потому что жестокость всегда осознанна.
— Я и говорю, что трусоваты, — повторил Леденцов, чувствуя, как тяжелеют его губы. — Бить связанного… Ты еще достань свое любимое шильце.
— Подожди. — Бледный остановил Шиндоргу, который, видимо, намеревался еще раз садануть. — А я почему трус?
— Двое на одного, из-за спины, внезапно, в темноте, мешок, веревки… Бабы!
Они не ответили. Леденцов облизнул губы, готовясь принять ими новый удар за этих «баб». Бледный вскочил со скамейки, отчего луч фонаря заметался по уже редеющей листве.
— Развязывай! — приказал он.
— Сейчас же Ирка причалит…
— Развязывай, я один его уделаю. И ты не встревай!
Помешкав, Шиндорга нехотя взялся за веревки, но тут же отдернул пальцы. Где-то недалеко старческий женский голос позвал:
— Витя, Витя!
— Моя бабка, — буркнул Шиндорга.
— Чего она? — насторожился Бледный.
— К ней мильтон приходил.
— Тогда смываемся.
Бледный погасил фонарик. Они раздвинули стенку и пролезли сквозь чащобу с треском и хрустом.
— Витя, я же видела свет!
Грузные шаги приближались. Леденцов не знал, что делать: отозваться, молчать или попросить разделаться с веревками? Старушка уже была у входа. Она просунула голову и воркующе пристыдила:
— Нехорошо прятаться от бабушки…
Ее руки, видимо, рылись в кармане: Леденцов слышал торопливое шуршание. Что-то отыскав, она вошла в Шатер и чиркнула спичку. Желтоватое пламя всей темноты не одолело. Старушка пошла вдоль круговой лавки и наткнулась на непонятный столб в мешковине, перевязанный веревками и очень походивший на рулон ковров — штук десять закатано. Она подняла спичку, чтобы глянуть, какой высоты этот рулон…
В прямоугольную прорезь на нее смотрели человеческие глаза.
— А-а-ай! — жутко вскрикнула она, отступая.
Спичка погасла. Леденцову показалось, что старуха побежала не то с воем, не то со стоном. Сейчас она вызовет милицию. Скажет, что убили человека и поставили. И он представил другую картинку, не хуже котлованной: в Шатер входит старший наряда с милиционером, а лейтенант Леденцов стоит в мешке и зыркает из прорези, как средневековый рыцарь из-под забрала. «Чего стоим, товарищ лейтенант?» — «Поставили, товарищ сержант…» Позор на все УВД.
