Барсукот занёс лапу над берестой — и замер.
— А вдруг призрак хомяка существует? — с надеждой спросил он. — Вдруг Щипач — это всё же не я? А хомяк?
— Бред! — взвизгнула Супермышь и ринулась с потолка в макушку Барсукота, как будто собиралась клюнуть его рылом в темя, как та «удивительная птица» из сказки Опушкина, но в последний момент передумала. — Против вас есть свидетельские показания и неопровержимые улики! Одного только вашего когтя в коре дуба на месте ощипа воробья достаточно, чтобы вынести обвинительный приговор! Так что — подписываем признание, подписываем! Вот тут внизу, где галочка!
Барсукот медлил.
— Коготь Барсукота могли подкинуть на место преступления, — сказал вдруг Барсук Старший.
— Кому это надо — подкидывать коготь Барсукота?
— Это надо настоящему Щипачу. Грызуну, который пытается подставить Барсукота. И который оставил отпечатки своих зубов на дубе.
— А грызун — это у нас кто? — завопила Супермышь. — Дохлый хомяк?!
— Может быть, дохлый хомяк, — спокойно ответил Барсук Старший. — А может, Крысун.
— Какой Крысун? Воображаемый сообщник Барсукота? — Супермышь истерически захохотала.
Мышь Психолог осторожно прыснула в лапку.
— Стыдно, Барсук Старший. — Супермышь резко оборвала смех. — Потрудились бы хотя бы придумать более правдоподобную версию для выгораживания вашего напарника. Потому что сейчас у вас получается, что настоящий преступник — это либо призрачный хомяк, либо выдуманная крыса.
— Отчего же выдуманная? — Барсук Старший повернулся к Барсукоту. — Опиши-ка мне этого своего Крысуна, а, сынок?
— Ну … он крыса. С виду обычная. Серая. Особая примета — порванное ухо. Но, Барсук, я правда его придумал. Например, в моих фантазиях Крысун был спецагентом, вхожим в кабинет самой Ласки.
— Крыса с порванным ухом? — Барсук Старший навострил уши. — Ухо — правое?
— Правое … — удивился Барсукот. — А откуда ты знаешь? Тебе он тоже мерещился?
— Он мне не мерещился, Барсукот. Я видел его рядом с Голубчиком, секретарём Ласки. Это был его телохранитель. Кончик правого уха порван. Вот так, криво! — Барсук Старший схватил бересту с признанием и быстро нарисовал ухо со шрамом.
— Да … Вот именно такой шрам у него и был. — Барсукот заворожённо уставился на бересту.
— А ну-ка не портить мне признательное показание! — заголосила Супермышь. — Ухо со шрамом зачёркиваем аккуратно одной линией! Подпись ставим в правом нижнем углу!
— Получается, Крысун существует? — ошалело спросил Барсукот Барсука Старшего, игнорируя супермышиные вопли.
— Не существует! — заверещала Супермышь. — Если даже существовал — то больше не существует!
— Почему? — прошептал Барсукот.
— Потому что одного крысуна как раз из охраны Голубчика сегодня утром казнили за предательство и пособничество врагу. Госпожа Ласка откусила ему голову и вырвала сердце.
— Крысун … друг! — Барсукот хотел закрыть морду лапами, но ему мешали налапники. Он зажмурился. Грязный хвост чуть заметно подрагивал.
— Ну? Подписываем признание? — Супермышь нетерпеливо тряхнула куском бересты перед носом Барсукота.
Барсукот открыл глаза. Тихо звякнув налапниками, взял бересту с признанием и положил себе на колени. Несколько секунд он сидел неподвижно, уставившись огромными зрачками-лунами в одну точку. Потом медленно занёс лапу. Нерешительно выпустил обломки когтей. И вдруг резко, яростно исполосовал бересту когтями, разорвал её в клочья.
— Ничего я не подпишу. — Барсукот раздулся в меховой шар, зрачки его гневно сузились. — Пусть вам призрак хомяка признательные показания подписывает! Передайте этой вашей Ласке, что я не Щипач. И что дорого … — голос его дрогнул, — что она дорого заплатит за гибель моего друга.
Глава 21, в которой пульс не прощупывается
Сторонний, ненаблюдательный зверь мог бы решить, что Барсук Старший не заботился о своём имидже. Ведь Барсук месяцами не вычёсывал линялую шерсть, не поддерживал себя в зверской форме, наращивал лишний жир, а усы с запутавшимися в них крошками «Пня-Колоды» иногда не промывал губкой дней по десять, отчего они сально блестели и закручивались на концах.
Но сторонний зверь, решивший такое, ошибся бы. Барсук Старший действительно не придавал большого значения внешнему виду и степени засаленности усов. Тем не менее об имидже он заботился. Его очень волновали вопросы чести и репутации. Здесь он был исключительно щепетилен.
Поэтому вновь обретённая, уцелевшая в пожаре книга Опушкина, не сданная в своё время в библиотеку, очень его тревожила. После допроса Барсукота, закончившегося его отказом подписать признание, после ультразвуковой истерики, устроенной по этому поводу Супермышью, Барсук Старший с трудом доковылял до своей норы, чтобы немного поспать, но Опушкин буквально лишил его сна. Барсук Старший не мог расслабиться. Не мог отвлечься от мыслей о несданной книге и неуплаченном штрафе. Несколько раз он почти проваливался в уютную, дремотную пустоту, но из этой пустоты до него вдруг доносилось печальное карканье библиотекарши Сары:
— …Шикар!.. кар!.. шикарный экземпляр!.. Он был, но пропал!.. Я буду искать его в кар!.. картотеке!.. Вы можете покар … кар!.. карать преступника штрафом?..
И Барсук Старший вздрагивал и покрывался испариной. И снова и снова открывал покрасневшие от бессонных ночей глаза. В конце концов он поднялся с измятой подстилки из моха, сгрыз два лимона, чтобы окончательно прогнать сон, взял книгу и отправился в библиотеку. Сдавать Опушкина было никак нельзя, ведь текст «Баллады о бешеном хомяке» был чрезвычайно важен для следствия. Но он решил повиниться перед белой вороной, заплатить штраф за все просроченные годы и продлить абонемент на Опушкина.
* * *
…Книжные стеллажи были опрокинуты, и книги валялись повсюду, как подстреленные на охоте птицы: распахнутые на самом грустном или самом счастливом моменте, затоптанные грязными лапами, с оборванными страницами-крыльями. Среди книг скрюченными лапками вверх лежала ощипанная библиотекарша Сара. Глаза её были затянуты бледной плёнкой. На старческом пальце поблёскивало кольцо — недобрая память об истреблённых белых воронах. Её перья, давно уже пепельные от старости, стали теперь просто пеплом.
Барсук Старший опустился рядом с ней на колени, попытался нащупать пульс — ничего. Он прильнул ухом к её груди, надеясь всё же услышать сердцебиение. Сердце слабо, неровно, едва различимо ещё трепыхалось внутри неподвижного тела. Словно раненый мотылёк с сожжёнными крыльями просился наружу. Словно маленький, тщедушный птенец пытался проклюнуться из яйца. Словно испуганная душа Сары хотела улететь прочь — туда, где гнездились теперь свободные души её родных белых ворон.
— Я пришёл заплатить штраф за книгу, — сказал зачем-то Барсук. Как будто это было самое важное, что он мог ей сказать.
Бледная плёнка, покрывавшая глаза Сары, чуть вздрогнула. Она приоткрыла клюв и тихо что-то шепнула.
— Кто? — Барсук Старший наклонился к её горбатому клюву. — Кто сделал это с тобой? Кто — Щипач?
Ворона со стоном приподняла ощипанное крыло и коснулась томика Опушкина, принесённого с таким опозданием.
— Бешеный … хомяк … — прошептала она.
Крыло конвульсивно дёрнулось — и обмякло. Барсук Старший снова прижался ухом к её груди. Тишина. Мотылёк улетел. Последняя из рода белых ворон покинула Дальний Лес навсегда.
Глава 22, в которой пингвин поднимается со дна
— Вне всякого сомнения, ворона Сара, чья трагическая гибель так потрясла нас всех, была ощипана около девяти часов вечера, — заявил Гриф Стервятник. — Барсукот к этому времени давно уже был арестован и находился здесь, в комнате для допросов. Между тем почерк преступника — тот же самый. Ворону Сару ощипал Щипач.
— Таким образом, Барсукот не Щипач, — подытожил Барсук Старший. — И я снимаю с него налапники.
Супермышь скорчила презрительную гримасу и отвернулась. По горячему когтю боли, полоснувшему затылок, Барсук Старший понял, что она выругалась на ультразвуке.
