она спрятала ножницы под подушку.
В другой раз — в ящик тумбочки у кровати.
Она его ненавидела всей душой и все-таки (пока) не нашла в себе смелости или еще не дошла до такого отчаяния, чтобы его убить.
(Убить — страшное слово, правда? Если ты убиваешь, то становишься убийцей.)
(Лучше думать об этом как о наказании, справедливом возмездии. Когда нет иных средств, кроме портновских ножниц.)
Она никогда никого не обижала! Даже когда была маленькой, не участвовала в неизбежных детских драках. По крайней мере, не часто. По крайней мере, она такого не помнит.
Это он изувер. Он убил ее мечты.
Его следует наказать, прежде чем он ее бросит.
Каждый раз, когда прячет ножницы, она подходит чуть ближе (как ей представляется) к тому последнему мигу, когда она ими воспользуется. Ударит его — вот тебе, вот! — как он сам бьется в нее, в ее тело, просто используя ее тело, его лицо искажается, такое уродливое, неприятное. Страшно смотреть.
Поступок совершенно немыслимый и предопределенный.
Портновские ножницы больше и крепче обычных ножниц.
Ножницы ей достались от мамы, искусной портнихи. В польском сообществе в Хакенсаке ее мама пользовалась уважением.
Она тоже пытается шить. Хотя у нее получается не так хорошо, как у мамы.
Но все равно надо чинить одежду — подолы платьев, белье, даже чулки. К тому же шитье успокаивает нервы. Как вязание, вышивание, даже печатание на машинке, когда не надо спешить.
Вот только: Ты хорошо отпечатала эти письма, моя дорогая! Но, боюсь, все-таки не идеально. Придется перепечатать заново.
Иногда она ненавидит мистера Твека так же яростно, как ненавидит его.
Под угрозой насилия она сумеет крепко сжать ножницы в руке. Она уверена, что сумеет. Она печатает на машинке с пятнадцати лет, и ее пальцы стали не только сильными, но и уверенными.
Конечно, она понимает: мужчина сильнее. Он запросто сможет отобрать у нее ножницы. Если сообразит, что она собирается сделать. До того, как острые кончики ножниц вонзятся в него.
Надо бить быстро и надо бить в горло.
В сонную артерию. Она знает куда.
Не в сердце. Она не уверена, где именно располагается сердце. К тому же сердце защищают ребра. Он сам крупный и грузный — слишком много жира. Она вряд ли сумеет пронзить ему сердце одним ударом.
Даже со спины, где не такой толстый слой жира. Ей все равно страшно. Ей представляется кошмарная картина: ножницы торчат у него из спины. Вошли недостаточно глубоко, чтобы убить. Просто поранили. Кровь хлещет фонтаном. Он машет руками, кричит от боли и ярости…
Поэтому в шею. В горло.
Горло одинаково уязвимо у мужчин и у женщин.
Когда острые кончики ножниц пронзят его кожу, пробьют артерию, пути назад уже не будет. Для них обоих.
Одиннадцать утра.
Легкий стук в дверь. При-вет.
Ключ поворачивается в замке. А потом…
Он захлопнет за собой дверь. Приблизится к ней.
Будет смотреть на нее. Его глаза, как муравьи, бегущие по ее (обнаженному) телу.
Это как сцена из фильма: вожделение на лице у мужчины. Голодный блеск глаз, ненасытный.
(Заговорить с ним или промолчать? Ей часто кажется, что в такие мгновения, когда он полностью погружен в то, что видит, он даже не воспринимает ее слова.)
(Наверное, и вправду лучше промолчать. Чтобы он не поморщился, услышав гнусавый акцент жительницы Нью-Джерси, чтобы не шикнул на нее: Тсс!)
Прошлой зимой после той жуткой ссоры она попыталась забаррикадироваться в квартире. Подтащила к двери тяжелое кресло, но ему это (конечно) не помешало войти. Хоть и пришлось применить грубую силу.
Глупо и бесполезно пытаться не пустить его в дом.
У него есть свой ключ. Разумеется.
Потом он ее наказал. Со всей строгостью.
Швырнул на кровать, вдавил лицом в подушку, ей было нечем дышать, ее крики тонули в подушке, она умоляла его: только не убивай! — а он со всей силы лупил ее кулаком по спине, по ногам, по ягодицам.
Потом он грубо раздвинул ей ноги.
Просто, чтобы ты знала, что я с тобой сделаю, если ты — еще раз — вытворишь — что-то — подобное.
Паршивая полька!
Конечно, они помирились.
Они всегда мирятся. Каждый раз.
Он наказывал ее тем, что не звонил. Не приходил. Но и в итоге всегда возвращался. И она знала, что он вернется.
Принесет ей дюжину красных роз. Бутылку его любимого виски.
Можно сказать, она принимала его обратно.
Можно сказать, у нее не было выбора.
Нет! Не глупи. Ты все равно ничего не сделаешь.
Она напугана, но и возбуждена.
Она возбуждена, но и напугана.
В одиннадцать утра он подойдет к ее двери, достанет ключ из кармана. Он будет смотреть на нее так жадно, что она почувствует свою власть — пусть лишь на краткие мгновения, — власть быть женщиной.
Вожделение на лице мужчины. Его хищный рот, словно щучья пасть.
Этот взгляд собственника, когда он думает: Мое.
К тому времени она наденет другие туфли. Конечно.
Как в сцене из фильма, очень важно, чтобы на женщине были не простенькие удобные туфли на низком каблуке, которые она носит, когда одна дома, а шикарные, сексуальные туфли на шпильке, которые он ей купил.
(Хотя им не стоит рисковать и появляться на публике вместе, ему нравится водить ее по обувным магазинам на Пятой авеню. У нее в шкафу стоит уже дюжина, если не больше, пар дорогих туфель, которые он ей купил. Все туфли на шпильке, неудобные, но несомненно роскошные. Очень красивые туфли из крокодиловой кожи, которые он подарил ей на день рождения, в прошлом месяце. Он настоятельно требует, чтобы она носила туфли на шпильке, даже когда они только вдвоем у нее дома.)
(И особенно когда она обнажена.)
Когда она видит, как жадно он на нее смотрит, то она думает: Конечно, он меня любит. Если бы он меня не любил, то не смотрел бы так.
Она ждет, когда он придет. Кстати, который час? Одиннадцать утра.
Если он действительно ее любит, то принесет ей цветы.
Чтобы загладить свою вину, моя сладость. За вчерашнее.
Однажды он сказал, что она единственная из всех женщин, которых он знал, довольная своим телом.
Довольная своим телом. Приятно слышать!
Как она понимает, он имел в виду зрелых женщин. Девочки вполне довольные своими телами, пока они еще маленькие/юные.
Довольны и счастливы.
Я так несчастна. Вернее, я счастлива…
В смысле, я счастлива, да.
Счастлива и довольна своим телом.
Счастлива,
