В армии, в 1917 году.
Главное, говорит он, постель надо застилать сразу, как встанешь.
Туго натягиваем покрывало. Подтыкаем уголки — потуже. Чтобы никаких морщинок! Разглаживаем рукой. Ребром ладони. Еще раз!
Он дослужился до старшего лейтенанта. Уволился в этом звании. Военная выправка чувствуется до сих пор. Спина прямая как палка. Может, даже больная. Артрит? Шрапнель?
Она часто задумывалась: Доводилось ли ему убивать? Пулей, штыком? Голыми руками?
Что она никогда ему не простит, так это то, как он сразу отстраняется от нее, когда получит свое.
Его липкая кожа, волосатые ноги, пучки жестких, колючих волос на плечах, на груди, на животе. Она любит, когда они с ним засыпают в обнимку, но такое происходит редко. Она ненавидит, как дергаются его ноги. Ненавидит, как он водит носом по ее коже, как будто обнюхивая. Как он мгновенно вскакивает с нее, когда кончит, скотина.
Он так ее хочет, что аж трясется, а потом все внезапно завершается: они опять каждый сам по себе, он — в своих мыслях, она — в своих.
Вчера вечером она ждала, что он позвонит. Объяснит, почему не пришел. С восьми вечера до полуночи она ждала звонка, успокаивая себя виски с водой. Размышляла об острых портновских ножницах. Может, она сама ими зарежется, когда-нибудь.
В те долгие часы, изнывая от ненависти к нему и от ненависти к себе, она все-таки загорелась надеждой и со всех ног бросилась к телефону, когда наконец послышался звонок.
Сегодня никак не получится. Дома проблемы. Извини.
Сейчас одиннадцать утра. Она ждет его прихода.
Она знает, что он опоздает. Он вечно опаздывает.
Она так взбудоражена. Но еще слишком рано для выпивки.
Даже чтобы успокоить нервы, слишком рано.
Ей кажется, она слышит шаги. Слышит, как дверцы лифта открылись, потом закрылись. Легкий стук в дверь. Он всегда стучит, прежде чем отпереть дверь своим ключом.
Сгорая от нетерпения, он шагнет внутрь, подойдет к двери в спальню… увидит ее. Как она сидит в кресле и ждет его…
(Обнаженная) женщина у окна. Ждет его.
Его жадный взгляд. Хотя ненавидит его всей душой, она так тоскует по этому взгляду.
Желание мужчины, вполне искреннее желание. Его невозможно изобразить. (Ей хочется так думать.) Ей не хочется думать, что его вожделение к ней — такой же обман, как ее вожделение к нему. Но если так, то зачем он к ней ходит?
Все-таки он ее любит. Он любит что-то, что видит в ней.
Он думает, ей тридцать один. Нет — тридцать два.
А его жена старше как минимум лет на десять — двенадцать. Как и жена мистера Бродерика, она инвалид.
Как-то все подозрительно, черт побери. Что ни жена, то инвалид. У всех и каждого.
Наверное, так женщины уклоняются от секса. Они вышли замуж, родили детей — и довольно, хорошего понемножку. И мужчине приходится получать секс в другом месте.
Который час? Одиннадцать утра.
Он опаздывает. Конечно, опаздывает.
После вчерашнего унижения, когда она целый день ничего не ела в предвкушении ужина в «Дельмонико». А он вообще не пришел. И позвонил только ночью, и придумал какое-то невнятное оправдание.
Он и раньше вел себя непредсказуемо. Пропадал на несколько дней. Она думала, он собирался ее бросить. Она видела, с каким отвращением он смотрел на нее. Отвращение невозможно подделать. Но потом он опять появлялся. Звонил. Через неделю, через десять дней.
Или приходил без звонка. Легонько стучал в дверь, прежде чем отпереть своим ключом.
Смотрел чуть ли не с яростью, чуть ли не с возмущением.
Не могу без тебя.
Господи, я от тебя без ума.
* * *
Ей нравится рассматривать себя в зеркале при тусклом свете. Зеркала в ванной следует избегать, оно беззащитное и беспощадное в ярком солнечном свете, но на трюмо зеркало мягче, снисходительнее. В зеркале на трюмо отражается женщина как она есть.
На самом деле она выглядит (ей так кажется) моложе тридцати двух.
И гораздо моложе тридцати девяти!
Пухлые губки, как будто вечно надутые, в красной помаде. Лицо слегка хмурое, но это ей идет. Яркая брюнетка, чертовски привлекательная до сих пор, и он это знает, он видит, как на нее смотрят мужчины на улицах и в ресторанах, провожают ее глазами, раздевают ее глазами, и ему это нравится, его это возбуждает (она точно знает), хотя если она реагирует на их взгляды, если она озирается по сторонам, он сразу же злится — на нее.
Так устроен любой мужчина — он хочет женщину, которую вожделеют другие мужчины, но сама женщина не должна поощрять чужое внимание. Не должна даже его замечать.
Она никогда не перекрасится в блондинку. Ей нравится быть брюнеткой. Это естественная красота. В ней нет ничего фальшивого и искусственного, нет ничего показного. Она настоящая.
Следующий день рождения — это уже сорок. Может, она покончит с собой.
Хотя еще только одиннадцать утра, он все же заходит в «Трилистник» и берет выпивку. Водку со льдом. Всего одну порцию.
Его приятно волнует мысль о женщине с хмурым лицом, которая ждет у окна, сидя в синем плюшевом кресле. Полностью обнаженная, но в туфлях на шпильке.
Пухлые губы, красная помада. Тяжелые веки. Густые черные волосы, чуть жестковатые. Волосы на всем теле. Это его возбуждает.
Немного противно, да. Но возбуждает.
Однако он уже опаздывает. Почему? Как будто его что-то держит, не дает пойти к ней. Взять еще водки?
Он думает, взглянув на часы: Если я не доберусь до нее к одиннадцати пятнадцати, значит, все кончено.
Волна облегчения. Больше он с ней не увидится!
И не надо бояться утратить контроль над собой, сделать ей больно.
Не надо бояться, что она спровоцирует его с ней повздорить.
Она решает, что даст мерзавцу еще десять минут.
Если он не придет к одиннадцати пятнадцати, между ними все кончено.
Она запускает руку под сиденье, нащупывает ножницы. Вот они!
Она не собирается его зарезать — конечно, нет. Только не здесь, не в ее комнате, где кровь зальет зеленый ковер и синее плюшевое кресло и ей никогда не отмыть эти пятна, даже если она сумеет убедить полицию (а она сумеет), что он пытался ее убить, как часто бывало, когда они занимались любовью и он хватал ее за горло, сжимая сильно-сильно, а она просила его: Не надо, мне больно, — но он даже не слышал ее в пароксизмах ненасытной страсти, он долбился в нее всей своей массой, неутомимый, как
