Ознакомительная версия.
Кроме самого Мити, полубомжатная компания включала в себя еще двух субъектов в заношенных рубашках со следами масляной краски: Петра и Глеба. Глеб разливал то, что Петр принес с собой.
— Жизнь уходит, Митяша! Жизнь! — как-то совсем по-бабьи причитал он, с фармацевтической точностью цедя водку по трем рюмкам. — От так, понимаешь — сквозь пальцы! А мы все в заботе о вечном!
Петр мотнул косматой головой и взялся за захватанную рюмашку:
— Да ладно, так уж и проходит! Вон, гляди, Синица вторую персональную в Германию повез. А все почему? Потому что рисует баб, как немчуре нравится!
— Это как? — невольно заинтересовался Митя, подавшись грудью на покрытый твердокаменными крошками стол в истончившейся до бумазейной основы клеенке.
— А так! — Глеб осклабился, обнажив желтые длинные, как у лошади, зубы. — Рассеченных, с внутренностями наружу. Это сейчас концептуально…
Митя чокнулся, махнул рюмашку и занюхал растянутым рукавом:
— Не… я классик. По мне баба, конечно, лучше голая, чем одетая…
Петр пьяно покачал сам себе головой:
— Эт смотря какая…
— Но рассеченная? — продолжил, не слушая его, Митя. — К такому я не готов!
В дверь мастерской тем временем уже давно звонили — сначала корректным коротким звонком, которого, конечно, никто не услышал. А теперь уже длинным, без пауз и стеснения. Митя встал и пошел вполне твердой походкой по темному коридору: открывать.
На лестничной площадке освещенная одинокой лампочкой Ильича стояла молодая телочка: светловолосая, без макияжа. Митя ей подмигнул, разом воспламенев карим глазом:
— О! Здравствуйте, барышня! А мы тут как раз о вас разговаривали! Вы заходите, заходите!
И он галантно посторонился. Телочка внимательно рассматривала его, и взгляд у нее был… неправильный.
— Дмитрий Николаевич? — спросила она. — Вы меня не помните? Мы встречались на гала-вечере в Академии художеств. Я из московского уголовного розыска. Где мы могли бы с вами побеседовать?
Митя, молча развернувшись, пошел обратно по коридору, мимо не обращающих на них внимания собутыльников, уже перешедших к стадии: «Ты меня уважаешь?» в ее творческой ипостаси, как то: «Ты меня уважаешь как художника?», и далее — глубже в мастерскую. Задернул какие-то черные занавески, разом отделив себя от приятелей и всего остального, житейского мира.
— Например, вот тут. — Митя показал Маше на протертый плюшевый диван у окна. Окно, она сразу отметила, было единственным чистым объектом в этом помещении. Ну, еще бы! Дневной свет — это святое.
Она огляделась по сторонам — вокруг на полу стояли рядком холсты, валялись старые журналы, книги, пластинки. В углу, на древнем, с железными углами, чемодане высился самовар, запыленный до ровного серого цвета. Митя расчистил себе место на широком подоконнике, плюхнулся туда и лукаво улыбнулся Маше:
— Итак, что же нужно от бедного художника уголовному розыску?
Маша молча передала ему эскизы. Митя всмотрелся и внезапно — улыбка пропала. Он стал собран и сосредоточен. Не отрывая глаз от рисунков, нащупал в кармане джинсов сигареты:
— Можно?
Маша кивнула. Митя зажег сигарету и, щурясь от табачного дыма, стал перебирать наброски:
— Ну надо же! Всплыл Василий.
Маша нахмурилась:
— Всплыл?
Митя бросил на нее быстрый сумрачный взгляд и снова жадно вперился в рисунки:
— Знаете, я долго думал, где ж его с таким талантищем черти носят! Должен же был как-то проклюнуться, понимаете? Это — Васины штучки, — кивнул он и передал рисунки Маше. — Никто другой бы не справился. А Вася мог подделать кого угодно.
— Так уж и кого угодно? — недоверчиво протянула она.
— Не верите? — Митя сложил бровки домиком. — И зря!
Маша внимательно на него смотрела: он говорит правду? Или пытается отвести от себя подозрения? Митя будто прочитал ее мысли и, ткнув пальцем с траурной каймой в эскизы на Машиных коленях, продолжил с юношеской горячностью:
— Да я ему сам по студенческой бедности предлагал молотить на пару липовых Айвазовских!
— И? Почему же он не согласился подработать? Он ведь, кажется, из академии ушел по финансовым обстоятельствам?
Митя махнул маленькой ручкой с зажатой в ней сигаретой:
— А, да бросьте вы! По финансовым обстоятельствам! Отказался этим подрабатывать, потому что нуворишей обманывать ему было скучно. И, кстати, — скосил он на нее глаз, — из академии Васятка ушел не оттого, что денег захотел, а потому что обидели его.
— Обидели? Как? — подалась к нему Маша, и Митя, почувствовав в оперативнице явный интерес, подобрался и выдал ей наиобаятельнейшую из своих улыбок:
— А он на студенческой выставке первое место занял. Ну, тут, конечно, искусствоведы налетели и прочая всякая шушера. Стали говорить, что Васька «вторичен». Мол, подделывается под великих, никогда не скажет нового слова в искусстве. Вот он и бросил все.
Маша усмехнулась:
— Гордый?
Митя кивнул:
— Гордый.
Она помолчала, посмотрела в угол мастерской на самовар:
— А скажите, Дмитрий, вы уверены, что это работы именно Бакрина? Может, это кто-нибудь другой?
Митя даже икнул от возмущения:
— Да вы что, барышня, что ж я Васину руку не опознаю?!
— Дело в том, — тихо сказала Маша, не отрывая взгляда от самовара, — что Василий Бакрин скончался еще в 93-м году.
Митя вздрогнул, а потом пьяно захохотал, показав ей давно не чищенную пасть:
— Ну да! Правда, что ли? Видать, ради такого дела восстал из мертвых! Он затейник, Вася. Живет на адреналине. Может быть, он и сейчас здесь. Эй! Васяяяя! Бакруха!
И Маша поймала себя на том, что обвела взглядом запущенную мастерскую: словно и правда из художнических развалов могла появиться чья-то гордая, обиженная и нервная тень.
Лет в пятнадцать он вытянулся, раздались плечи: результат почти ежедневного посещения бассейна. Это мама купила абонемент в подарок на Новый год — чем хуже она себя чувствовала, тем больше тряслась над его здоровьем. Маме было приятно, и он постепенно втянулся: в школе нагрузка была слабой, основная жизнь проходила в «художке» и вот в этих кафельных стенах, гулко отражающих звук.
Рассекая воду, он ни о чем не думал, даже не включал «музыку волн», как он ее называл. Только плыл вперед, как можно быстрее, потом отталкивался с силой от бортика и так же стремительно, почти не пеня воду, двигался ровными сажёнками в обратном направлении. Он незаметно изменился — даже двигаться начал иначе: пластика стала хищной, гибкой. Волосы он стриг редко, и они падали темной массой на глаза, губы почти всегда чуть изгибались в полуулыбке. Что-то вроде нервного тика, но в сочетании с недобрым взглядом… Так в узком лице обозначилось явное несоответствие, сбой, который притягивал девочек словно магнит. Сам того не желая, он слыл в старших классах байроническим героем. Но имиджем своим не пользовался, напротив: с хмурой неприязнью на глазах у влюбленных особ выбрасывал их записки, на школьные дискотеки не ходил, избегал квартирных тусовок. Между домом, где он, не останавливаясь, рисовал, и бассейном, в чью хлористую воду выбрасывал всю черную, накопившуюся за день энергию, промежутка на школьные романы не оставалось в любом случае.
Этот аргумент — нет времени! — он предъявлял своей матери еще многие годы, когда та робко пыталась интересоваться его личной жизнью. Правда же, как оно часто и бывает, скрывалась за плотным расписанием, юношеской острой половой гиперактивностью, детскими воспоминаниями. Правда была — в страхе. А страх — эмоция базисная, анализу поддающаяся с трудом.
Впрочем, однажды ему показалось, что он от него излечился.
В ту осень мать вновь слегла с рецидивом, и он бегал по всему городу в поисках нужных лекарств, потом на рынок за овощами — и снова домой: варить, процеживать, разливать по банкам — и опять в больницу. Где-то: то ли на рынке, вавилонском скопище, то ли в давильне московского метро, он подцепил какую-то особенно злостную простуду, которая свалила его, здорового парня, за полдня. Он добрел до квартиры и чуть не упал в обморок прямо в прихожей. Немного отлежавшись, позвонил материной ближайшей подруге с просьбой навестить завтра ее в больнице: поднять настроение и привезти недостающие, но уже закупленные им лекарства.
Подруга поохала: и над матерью, никому, по обыкновению своему, не сообщившей о возвращении своего недуга, и над мальчиком, разболевшимся от переживаний и не по возрасту свалившихся на него забот. Не слушая возражений, она обещала приехать тем же вечером после работы к нему, а назавтра с утра отправиться в больницу. У него не было сил спорить. Он заварил себе чаю с медом, но не выпил, потому что от слабости не мог даже сесть на подушках.
Разбудил его безнадежный, непрерывный звонок в дверь: видно, бедная женщина уже с полчаса стояла под дверью. Он, покачиваясь, пошел открывать и, только пропуская ее в квартиру, понял, что стоит перед ней в одних несвежих трикотажных трусах. Но она и виду не подала: сразу погнала его обратно в постель: «Иди ложись, без тебя уж как-нибудь разберусь!» Прошла на кухню — он некоторое время прислушивался к хлопкам дверцы холодильника и стуку ножа, но потом опять провалился в ватную глухую муть.
Ознакомительная версия.
