– Мне страшно, – говорил он, – я боюсь, что рано или поздно меня поймают. Я не хочу убивать, но это сильней меня. Я чувствую неодолимый, чудовищный голод. Этот голод стал моей сутью, душой. Душа моя выше моей психики, выше моего разума. Только высота эта опрокинута вниз.
Регине часто приходилось иметь дело с мужскими и женскими сексуальными проблемами. Ее пациенты в состоянии гипнотического сна выдавали самые интимные подробности. Для Регины не было ничего тайного и неясного в этой сложной области человеческой психики. Самые тонкие сексуальные переживания своих пациентов она выслушивала с холодным любопытством исследователя.
Сама она к тридцати шести годам осталась девственницей, давно поняла про себя, что абсолютно и безнадежно фригидна. Но в отличие от своих пациенток вовсе не страдала из-за этого. При ее внешности фригидность была только благом. Она не могла себе представить мужчину, который способен увлечься ею не из жалости, не из корысти, а просто так.
Слушая откровения серийного сексуального убийцы, глядя на его широкие плечи, красивые сильные руки, Регина вдруг с удивлением обнаружила, что именно такого мужчину ждала всю жизнь. Это открытие ничуть не напугало ее. Она уже знала, что сумеет обуздать лютый голод Вени Волкова, сумеет направить его мощную энергию совсем в иное русло…
Не выводя его из гипнотического сна, она подошла к нему, провела ладонью по колючей щеке, осторожно сняла пиджак, стала медленно расстегивать рубашку на его мускулистой безволосой груди.
– Ты больше не будешь убивать, – говорила она, прикасаясь губами к его горячей коже.
Впервые в жизни Регина чувствовала острое, звериное желание, но холодное любопытство не изменяло ей даже в эту минуту.
Веня был полностью подконтролен ей. Он делал все, что она хотела и как она хотела. Она сливалась с ним в единое целое, проникала в глубины его подсознания, и от этого наслаждение становилось особенно острым и жгучим.
В какой-то момент его руки чуть не сомкнулись на ее горле. Но она была готова к этому. Она справилась, мощным волевым усилием приказала ему убрать руки с шеи. Он послушался…
Из гипнотического сна она вывела его только через пятнадцать минут после того, как все кончилось. Он, совершенно голый, сидел на пушистом ковре, посреди комнаты, и испуганно озирался по сторонам. Она накинула на него свой халат. Казалось, он ничего не помнит и не понимает, но она знала – все, что произошло сейчас, глубоко врезалось в его душу, он никогда не забудет этого. Она присела на ковер рядом с ним. – Вот видишь, все обошлось, я жива. Мне было с тобой очень хорошо. Ты сейчас все вспомнишь, осторожно и спокойно.
Он смотрел на чужую некрасивую женщину, которая сидела рядом с ним в его рубашке, накинутой на голое тело.
– Ты рисковала жизнью, – произнес он еле слышно.
– Ты тоже, – улыбнулась она в ответ.
Потом они пили чай в большой, уютной Регининой кухне. Веня остался ночевать. Ночью все повторилось – но уже без гипноза. Опять в самый ответственный момент его руки сомкнулись у нее на горле. Но тут же он почувствовал острую боль под левой лопаткой и услышал спокойный голос:
– Ты не успеешь, Веня…
Боль отрезвила его. Он разжал руки.
Регина так и не выпустила из ладони рукоятку небольшого, острого, как бритва, кухонного ножа. Только потом, когда все кончилось, нож с мягким стуком упал на ковер возле кровати.
– Прости меня, – говорил Веня, пока она промывала перекисью водорода и смазывала йодом порез на его спине, – ты ведь понимаешь, я не виноват в этом. Это получается рефлекторно.
– Это скоро пройдет, – она нежно поцеловала его в плечо, – надо же, я не ожидала, что порез будет таким глубоким. Щиплет?
– Немного.
Она подула на рану. Ни мать, ни отец – никто не утешал его, когда он ранился, никто вот так ласково и осторожно не дул, чтобы не щипало от йода.
Он почувствовал себя маленьким мальчиком, которого любят и жалеют. Как будто он признался в скверном, отвратительном поступке, но его не стали ругать, не поставили в угол, не отхлестали по щекам, а приласкали и утешили.
Ему захотелось, чтобы эта женщина взяла его за руку и вела по жизни – куда ей вздумается. Он пошел бы за ней с закрытыми глазами, доверяя слепо и безгранично. Она знает о нем все – и не отворачивается с ужасом. Она вытягивает его из ледяной бездны одиночества, гладит по голове, согревает, утешает. Он не замечал ее некрасивости, ему было неважно, как она выглядит.
У Регины были большие планы. Но она знала, что одна не справится. Ей нужен был именно такой человек, как Веня Волков, сильный, беспощадный, напрочь лишенный сострадания к другим, но при этом безгранично преданный и покорный ей. То, что она еще и воспылала к нему страстью, было лишь приятным дополнением, не более. Во всяком случае, она старалась убедить себя в этом…
С тех пор прошло четырнадцать лет. Регина оказалась права в своих расчетах. Лютый голод, когда-то сжигавший душу Вени Волкова, стал жить отдельной самостоятельной жизнью, воплотился в могучую, беспощадную машину, в концерн «Вениамин».
Волков не убил больше ни одного человека. Много раз ему приходилось нанимать убийц, подставлять противников и конкурентов, обрекая их на верную смерть. Но это уже выглядело не как уголовное преступление, а как очередной ход в сложной и жестокой игре, которая называется «шоу-бизнес».
Теперь от той, прошлой, Регины, которая ненавидела свое лицо, остались лишь голос и руки. Да еще волосы и фигура. Все остальное – форма носа, скул, губ, разрез глаз, крупные белые зубы – было результатом кропотливого труда хирургов-пластиков. И возраст не имеет значения, если выглядишь на десять лет моложе, чем написано в паспорте.
Сегодня уже не важно, что настоящей Регине Градской пятьдесят, что ее природное, Богом данное лицо было безобразно. После пластических операций не осталось ни одной ее прежней фотографии. Даже из раннего детства, даже из младенчества – все снимки были уничтожены, сожжены. Та Регина, с картофельно-толстым носом, маленькими, близко посаженными глазками, скошенным подбородком и торчавшими вперед, как у кролика, верхними зубами, умерла. Смерть старой и рождение новой Регины, холодной идеальной красавицы с классическим тонким носом, строгим правильным овалом лица и ровными жемчужными зубами, стоили нескольких десятков тысяч долларов.
Операции делались поэтапно, один день в швейцарской косметической клинике, расположенной в Альпах и считающейся лучшей в мире, стоил полторы тысячи – только день пребывания, без операций и процедур. В клинике Регина провела сорок дней.
Когда врачи разрешили ей выходить на прогулки, она отправилась в небольшую деревню, расположенную поблизости от клиники. На чистеньких, вымытых специальным шампунем улочках приветливые альпийские швейцарцы здоровались с высокой худощавой дамой: по-немецки, по-французски и по-английски – кто как. Она отвечала, перебрасываясь с прохожими несколькими вежливыми словами – о погоде, о чудесном альпийском воздухе и живописном горном пейзаже. Она свободно владела тремя этими языками, немецким, французским и английским.
На то, что лицо дамы закрыто плотной вуалью, ни прохожие, ни хозяева милых магазинчиков и кафе не обращали внимания: такие дамы, богатые пациентки известной клиники, для местных жителей были привычными и желанными гостьями. Они давали маленькой деревне дополнительный доход.
В уютных чистеньких кофейнях и кондитерских были отведены для пациенток клиники специальные уголки, где столики прятались за плотными кружевными или бархатными шторами, царил тактичный полумрак, и хозяева вежливо отводили взгляды, принимая заказы. Конечно, ведь для того, чтобы сделать глоток кофе и надкусить воздушное пирожное, необходимо приподнять вуаль.
На первой своей прогулке Регина набрела на хорошенькую, словно игрушечную, лютеранскую кирху и заказала поминальную службу по себе самой, по прежней несчастной и безобразной женщине, которая умерла здесь, в Альпах, под тонкими волшебными скальпелями хирургов-пластиков.
Хор красивых альпийских детей пел поминальный реквием так нежно и печально, что Регина; стоя в полупустой кирхе, чуть не заплакала под своей густой вуалью, но сдержалась – пока не зажили операционные швы, этого нельзя было себе позволить…
Но теперь она могла и плакать, и смеяться от души. Ей было на вид не больше сорока, и этот возраст ее вполне устраивал, ей будет столько же еще лет десять-пятнадцать, а потом опять можно съездить в Швейцарские Альпы.
Каждый раз, останавливаясь у зеркала, чтобы поправить прическу и освежить легкий макияж, Регина видела полумрак маленькой альпийской кирхи, чистые личики швейцарских детей, слышала сладкое многоголосье поминального реквиема и строгие, свежие, холодноватые звуки органа. Иногда ей опять хотелось заплакать – и она плакала, не стесняясь, если, конечно, обстановка была достаточно интимной для таких странных, неожиданных слез.
