а то и на парочку. Но Марине Ивановне, сама знаешь, шести ручьёв пота мало. Ей нужно семь.
– Надо полагать, именно по этой причине Цветаева изменяла Эфрону, – предположила Любочка. Дмитрий Львович вздохнул.
– Ну что ты за существо такое? Эфрон простил, а ты всё никак не можешь!
– Я просто анализирую. А вы помните, Дмитрий Львович, как вас полгода назад просили сравнить Цветаеву и Ахматову?
– Эту просьбу я слышу по пять раз в день ежедневно, – сказал поэт, воспользовавшись задержкой движения, чтоб достать сигарету и закурить, – почему именно тот случай тебе запомнился?
– Потому, что вы дали довольно странный ответ. Вы сказали: "Ахматову я люблю, а Цветаеву я всего лишь боготворю".
Бликов улыбнулся, возобновляя движение.
– Да, я мог так сказать.
– Тогда объясните мне, почему нельзя любить Бога?
– Не передёргивай. Бога можно любить, но можно и не любить, – сказал Дмитрий Львович, – давай об этом поговорим в "Ватрушках". Возможно, этот вопрос там сам собой снимется.
– Каким образом?
– Видишь ли, там будет одна особа, которая, несомненно, сопоставима с Цветаевой.
– Это кто, позвольте осведомиться?
– Ритка Дроздова.
Люба брезгливо сморщила носик. Она имела глубокий аналитический ум, но стихи писала довольно слабые, и поэтому к конкурентам была безжалостна.
– Дмитрий Львович, а кто там будет ещё? – опять пристала она.
– Два-три человека.
– Всего лишь?
– Да. Но ты не соскучишься.
– Кто они?
– Я пока сохраню интригу.
Путь до Новокузнецкой занял чуть больше времени, чем планировал Дмитрий Львович. Парковочное местечко около заведения для него, как обычно, приберегли. Столь любимое многими литераторами, особенно начинающими, кафе состояло из нескольких помещений. Во-первых, там был, собственно, зал со столиками и баром. Справа к нему примыкала очень просторная комната с книжными стеллажами, где опоздавшие на метро имели возможность всю ночь читать, подбадривая себя десятками сортов кофе, слева – другая комната, также со стеллажами, длинным столом и стульями. Вот за этим самым столом и происходили литературные семинары, дебаты, чтения. Дмитрий Львович был постоянным участником этих мероприятий. Обычно он приезжал раньше остальных, чтоб часок-другой полистать редкие издания. Но на этот раз его уже ждали.
Интрига, которую он хранил, раскрылась мгновенно после того, как Любочка вошла в зал. Она обладала неплохим зрением, а народу было не так уж много. За барной стойкой сидели, споря о чём-то на всё кафе, Таня Шельгенгауэр – журналистка с "Лиха Москвы", и две знаменитые хулиганки, считавшие себя поэтессами мирового масштаба – Настя и Маша. Фамилии этих двух кощунниц, которые своей пляской в храме Христа-Спасителя пробудили в русском народе самые светлые его качества, знали даже Мадонна и Пол Маккартни.
То, как повёл себя Дмитрий Львович, Любочку огорчило. Не удостоив вниманием остальных посетителей, поголовно включивших в своих мобильниках фотокамеры, он тепло поприветствовал и продажную журналюгу, и двух её собутыльниц – наглые рожи расцеловать не побрезговал, а потом заказал такой же противной официантке чаёк с ватрушками для себя и для своей спутницы. Спутница воспротивилась было, но педагог её успокоил:
– Любка, расслабься! Те килограмма три, которые ты наберёшь от этих ватрушек, будут твоими лучшими килограммами.
– Какой ужас! – вскричала рыжая журналистка, – Дима, чему ты девочку учишь, если её филейная часть может оказаться ценнее мозга?
– Танечка, я такого не говорил, – парировал Дмитрий Львович, – я совершенно ясно сказал: «твоими лучшими килограммами»! А мозг Любы принадлежит истории, потому что он уникален. Будьте добры подать чай в ту комнату! Нам уже пора начинать.
Для Любочки было дикостью то, что некая журналистка тридцати лет при многих свидетелях назвала её педагога Димой. Он ей в отцы, конечно же, не годился, но тем не менее – кто она и кто он! А что было делать? Не оскорбляться же за него!
Впятером уселись за длинный стол, оставив дверь приоткрытой – музыка и спокойные голоса из зала не нарушали сакральную атмосферу литературного клуба. Студентка заняла место рядом с преподавателем, пробегая глазами корешки книг, стоявших на стеллажах.
– Я рад вас здесь видеть, – сказал филолог двум поэтессам и журналистке, которые расположились напротив, – с чего начнём?
– Начнём мы с драматургии, хоть Танька будет орать, – отозвалась Настя, вынув из рюкзака какую-то папку, а из неё – листы с текстом, – мы тут вдвоём двухактную пьесу начали сочинять про самих себя, и вот теперь думаем, стоит ли продолжать?
– Хороший вопрос, – с комичным глубокомыслием приложила Таня палец к щеке, – а вы, вообще, задумывались над ещё более великолепным вопросом – стоит ли начинать?
– Если не задумывались, то правильно делали, – поддержал писательниц Дмитрий Львович, – ведь без энергии заблуждения ничего бы не было вообще, по мнению Льва Толстого. Как называется ваша пьеса?
– "Третий стакан", – ответила Маша, бросая взгляд на соавтора. Та воскликнула:
– Нет, не "Третий стакан"! "Король устрашения"! Пусть хотя бы название этой пьесы будет вменяемым.
– Прочитайте, – предложил Бликов, – вместе подумаем, как назвать.
Тут принесли чай, а также ватрушки. Слушая девушек, по ролям читавших своё творение, Дмитрий Львович и Любочка предавались чревоугодию, а ехидная журналистка – общению в соцсетях. Пьеса обрывалась примерно на середине первого акта. Сложив листы, писательницы воззрились на Бликова без малейшей надежды на снисхождение. Он молчал, барабаня по столу пальцами. Его мысли были, казалось, где-то за горизонтом.
– Ад, – свирепой болонкой тявкнула журналистка, не отрывая глаз от "Самсунга Гелэкси", – ад в аду. Адище! Девочки, вы обязаны завершить её, чтоб войти в историю ещё раз и впредь из неё не выйти. Ведь Шопенгауэр утверждал, что творения оставляют в ней более глубокий след, чем деяния. Правда, Дима?
– А ты что думаешь? – обратился Бликов к студентке. Настя и Маша немедленно закурили, давая этим понять, что они здесь вовсе не для того, чтоб слушать кого ни попадя.
– Я расцениваю это произведение как литературную неудачу, – начала Люба, ни капельки не смутившись, – драматургия предполагает некоторое утрирование, особенно в диалогах, но здесь оно бульдозером давит всё, кроме главной мысли.
– А в чём она? – психанула Настя, гася только что начатую сигарету, – если бульдозер раздавил всё, кроме главной мысли, то, значит, ты её ясно видишь! Так в чём она? Сформулируй!
– Отстань от девочки! – вдруг вошла во гнев журналистка, – я сформулирую вашу сраную мысль! Она не оригинальна: моральный мазохизм гения. Тоже мне, Сираножки де Бержераки! Тупьё бездарное!
– Дура! – рявкнула Маша, – борьба с драконом – это не мазохизм, моя дорогая! Это – единственный способ выжить!
Под эту реплику в комнату вошла Рита, а следом – Женька с печатью скепсиса на лице, старательно сохраняемой. Дмитрий Львович и Любочка вежливо поздоровались с вновь прибывшими, а три спорщицы лишь кивнули. Им уже было не до любезностей.
– Я фигею в этом дурдоме! – стискивая в руке телефон, верещала Танечка, пока Рита с Женькой усаживались, – позвольте осведомиться, какого ж … вы не остались в Америке, где Мадонна бы вас научила петь,
