могут появиться здесь в любую минуту, — говорю я. — Нет никакой уверенности, что за домом не наблюдают. В лучшем случае у нас есть сорок восемь часов.
— Двадцать четыре, — поправляет меня Тит. — К сожалению, у нас есть только двадцать четыре. Потому что рождественский вечер мы, конечно же, вычитаем.
Лабан замирает посреди комнаты. Я всем весом повисаю на Харальде.
Сочельник — это демон, которого мы с Лабаном пытались изгнать из нашей жизни на протяжении шестнадцати лет. И которого дети неустанно возвращают.
Мы с Лабаном никогда не любили Рождество. Избыточное потребление. Массовый психоз. Институт экспериментальной физики находится менее чем в четырех сотнях метров от здания «Тейлум» и от Института судебной медицины. Иногда патологоанатомы просят прислать им специалиста по статистике, или предоставить им время на наших серверах, или необходимое лабораторное оборудование. В рождественские дни судмедэксперты работают и днем, и ночью. Ни в какое другое время года на них не сваливается такое количество самоубийств и жертв домашнего насилия. Если что-то и может вывести датчан из себя, так это сочетание алкоголя, счетов за подарки, которые они на самом деле не могут себе позволить, и всеобщего напряженного ожидания, что сейчас все семейные чувства должны расцвести пышным цветом, и обязательно сегодня вечером.
На Рождество мы обычно уезжали. На Северное море или на какой-нибудь маленький, выжженный солнцем островок Средиземного. Пока не родились дети. Тут рождественская мышеловка захлопнулась. И это повторяется из года в год. В том, что касается любви к Рождеству, Тит и Харальд исповедуют националистические консервативные взгляды, гораздо правее взглядов Чингисхана.
— И конечно же, — говорит она, — надо пригласить бездомного.
Тит неустанно ищет попавших в беду живых существ, которых можно было бы поселить у нас дома, животных или людей. Однажды в нашем доме оказались шесть бездомных собак. И у нас никогда не было меньше восьми котов. В течение нескольких лет у нас жила ворона со сломанным крылом по имени Кель, которую Тит подобрала в дворцовом парке Шарлоттенлунда и принесла в дом, где та, обустроившись, заняла самое высокое место в иерархии.
Когда Тит было девять, ей впервые пришла в голову мысль, что рождественский вечер нужно обязательно проводить в компании бездомного. К десяти годам у нее хватило настойчивости донести до нас свою точку зрения.
С тех пор каждое Рождество у нас за столом было от одного до трех бродяг. В последнее Рождество, перед тем как мы уехали в Индию, она привела женщину двухметрового роста, от которой пахло денатуратом и которая через пять минут после того, как я подала утку с апельсинами, подмигнула Лабану и сказала: «Ну что, парень, перепихнемся?»
— Мы едва-едва остались в живых, — говорю я. — У нас есть самое большее сорок восемь часов. Рождество отменяется.
Тит и Харальд смотрят друг на друга.
— Вы можете делать, что считаете нужным, — отвечает Тит. — Мы с Харальдом празднуем Рождество. С елкой, подарками и бездомным. Если я завтра умру, это произойдет в отсветах рождественских свечей. И с ощущением полной гармонии с самой собой.
Я ковыляю к себе в комнату. Сдергиваю с кровати покрывало. Не снимаю одежду, не снимаю даже обувь. Просто падаю лицом вниз. Я так и не запомнила, как упала на кровать. Наверное, я заснула во время падения.
С тех пор, как я двадцать три года назад в почетной резиденции повернулась спиной к Андреа Финк и Лабану, перекрыв все подходы и уничтожив любую надежду которая могла у него возникнуть, и тем самым объявила «мертвый мяч», и до того дня, как я снова увидела его, прошло три месяца. И я бы погрешила против истины, если бы стала утверждать, что за эти три месяца его забыла. Но я очень старалась.
В один прекрасный день я обнаружила его в вестибюле Института Х. К. Эрстеда.
Я заметила его метров за двадцать и быстро развернулась. Уже тогда я понимала, что, если хочешь убежать от своей судьбы, бежать нужно быстро.
Он нагнал меня.
— Я прождал тут три дня. С утра до вечера. Надеясь хотя бы мельком увидеть тебя. Охранники меня уже заприметили. Еще день — и полиция запретит мне здесь появляться.
Мы зашли в столовую. Я взяла поднос, поставила на него еду и села за столик. Он уселся напротив.
— Я ничего не ем. Перестал вообще принимать пищу. Я поклялся, что не притронусь к еде, пока ты не согласишься поужинать со мной в трехзвездочном мишленовском ресторане.
— Значит, ты умрешь через пять недель, — ответила я. — Дольше человек без еды прожить не может.
— Значит, так тому и быть.
Было ясно, что это в общем-то всерьез. Здесь, в столовой Института Эрстеда, среди шестисот студентов и преподавателей, которые все, каждый по-своему, занимались поиском устойчивых закономерностей, я сидела напротив человека, который решил отменить системные факторы.
— Ты меня не знаешь, — сказала я.
— Но я изо всех сил стараюсь узнать.
Люди, проходившие мимо нас с подносами, начали притормаживать у нашего столика. Сделав несколько шагов вперед, они оборачивались. Дело было не в нас. Мне было девятнадцать, ему двадцать один, мы ничем не выделялись среди находившихся в помещении. Это был эффект. Я встала.
— Не уходи!
— У меня занятия.
— Я буду ждать тебя здесь, когда они закончатся.
— Я буду заниматься всю ночь.
— Я все равно буду ждать.
Когда я вышла через четыре часа, он стоял на улице у входа, охранники выгнали его из вестибюля. Его губы были синими от холода.
Он пошел за мной к моему велосипеду.
— Я провожу тебя домой.
— Ты же без велосипеда.
— Я буду бежать рядом.
— Лабан, — сказала я. — Иногда горькая, но неотвратимая истина заключается в том, что женщину просто-напросто не привлекает мужчина.
— Да-да, — ответил он. — Как замечательно, что к нам это не относится.
Стоя там, на Нёрре Алле, он был похож на человека, который прыгнул в пропасть и для которого совершенно не важно, парит он или падает, потому что без этого прыжка он уже не мог жить.
Я не смогла устоять перед этим. Я и сегодня не знаю, правильно это было или нет, но я не смогла устоять перед этим.
В Лабане Свендсене меня привлекла не его зарождающаяся слава и не его таланты. И вовсе не его внешние данные, потому что в тот момент на Нёрре Алле я вряд ли могла оценить его физические достоинства. Я почувствовала только его внутреннего безумного прыгуна.
— Ты провожаешь меня до следующего светофора, — сказала я. — Тихо-мирно. А там мы
