"Украдем, что ли?" - подумал атаман и сказал со злостью:
- Врут очень много. Запуса выдрать и перестанет.
- О, да. Лгут люди много. Я согласен. Я ведь крови не люблю...
- Это к чему же?
Балиханов не ответил. Улыбаясь протяжно, чуть шевеля худыми желтыми пальцами, просидел он еще с полчаса. Артюшка показал ему новую винтовку - винчестер. Киргиз похвалил, а про себя ничего не стал рассказывать. Артюшка вытащил седло, привезенное из степи, - инженер поднял брови, крепко пожал руки и ушел.
Олимпиада сказала:
- Обиделся.
- Повиляла бы перед ним больше, глядишь бы не обиделся.
- Артемий!..
- Молчи лучше, потаскуха!
Ночью, когда Олимпиада опять повторила мужу - не отдавалась она Запусу, только поцеловала, сам же Артюшка просил выведать, - тогда атаман стал врать ей о ненормальностях Запуса; о том, что это сказал ему Балиханов. Олимпиада краснела, отворачивалась.
Атаман дергал ее за плечо, шипел в теплое ухо:
- Молчишь? Ты больше моего знаешь... молчишь! Сознайся, прощу - лучше он меня? Не веришь?..
- Пусти, Артемий, - больно ведь.
Он вспоминал какой-то туманный образ, а за ним слова старой актрисы, пришедшей на-днях просить пропуск из города: "женщина отдается не из-за чувственности, а из любопытства".
- Потаскуха, потаскуха!..
IX.
Вверху, где тонкие перегородки отделяли людские страдания (не многочисленные страдания), где потели ночью в кроватях (со своей или купленной любовью), где днем было холодно (дров в городок не везли - у лесов сидел Запус) - вверху жила Олимпиада.
Внизу, где в двух заплеванных комнатах толкались люди у биллиарда, где казаки из узких медных чайников пили самогон, днем гогот стоял: над самосудами, над крестьянскими приговорами, над собой, - сюда по скользской - словно вымазанной слюной - проходила Олимпиада.
Были у ней смуглые руки (я уже о них говорил), как вечерние птицы. Платья муж приказывал носить широкие, синие, с высоким воротником. Как и о платье, так же важно упомянуть о холодной осени, о потвердевших песках и о птицах, улетающих медленно, словно неподвижно.
Над такими городками самое главное здание - тюрьма, потому - раньше здесь шли каторжные тракты на рудники, в тачки. Еще - церкви, но церкви (не так как тюрьмы) пусты, их словно не было; они проснулись в революцию. Вкруг тюрьмы - ров с полынью, перед воротами - палисадник - боярышник, тополя, шиповник.
Все это к тому, - в тюрьму казаки водили людей, мужиков из уезда; пахли мужики соломой, волосы были выцветшие, как солома. Как ворох соломы, - осеннее солнце; как выцветшие ситцы, - холодные облака.
И любовь Олимпиады - никому не сказанная - темна, тонка. От каждодневной лжи мужу высыхали груди (старая бабка об'яснила бы, но умерла в поселке Лебяжьем); от раздумий высыхали глаза; губы - об губах ли говорить, когда подле нее весь городок спрыгнул, понесся, затарахтел.
От Пожиловской мельницы (хотя она не одна), сутулясь, бегали сговариваться с Мещанской слободки рабочие; ночью внезапно на кладбищенской церкви вскрикивал колокол; офицеры образовали союз защиты родины; атаман Артемий Трубычев заявил на митинге:
- Весь город спалим, - большевики здесь не будут.
А внутри сухота и темень, и колокол какой-то бьет внезапно и туго. Ради горя какого ходила Олимпиада городком этим с серыми заборчиками, песками, желтым ветром из-за Иртыша?
X.
Генеральша Саженова пожертвовала драгоценности в пользу инвалидов. На мельнице Пожиловых чуть не случился пожар; прискакали пожарные - нашли между мешков типографский станок и большевистские прокламации. Арестовали прекрасного Франца и еще двоих. Варвара Саженова поступила в сестры милосердия, братья ее - в союз защиты родины. Старик Поликарпыч забил досками ограду, ворота, сидел внутри с дробовиком и вновь купленной сукой. Атаман Трубычев увеличил штаты милиции, из казаков завели ночные об'езды. Три парохода дежурили у пристаней.
И все-таки: сначала лопнули провода, - не отвечал Омск; потом ночью восстала милиция, казаки; загудели пароходы, и - на рассвете в город ворвался Запус.
Исчез Артюшка (говорили - утопил его кто-то). Утром в Народном Доме заседал совет, выбирая Революционный Трибунал для суда над организаторами белогвардейского бунта.
XI.
Надо было-б об'яснить или спросить о чем-то Олимпиаду. Пришел секретарь исполкома т. Спитов и помешал. Бумажку какую-то подписать.
Запус - в другой рубашке только, или та же, но загорела гуще, - как и лицо. Задорно, срывая ладони со стола, спросил:
- Контреволюция?.. Весело было?
Олимпиада у дверей липкими пальцами пошевелила медную ручку. Шатается, торчит из дерева наполовину выскочивший гвоздик:
- Или мне уйти?
Здесь-то и вошел т. Спитов.
- Инженер Балиханов скрылся, товарищ. Джатачники организовали погоню в степь...
- Некогда, с погонями там... Вернуть.
- Есть.
Так же быстро, как и ладони, поднял Запус лицо. На висках розовые полоски от спанья на дерюге. В эту неделю норма быстрого сна - три часа в сутки.
- Куда пойдешь? Останься.
- Останусь. Фиоза где?
- Фиоза? После...
Здесь тоже надо бы спросить. Некогда. Мелькнуло, так, словно падающий лист: "пишут книжки, давал читать. Ерунда. Любовь надо...". Вслух:
- Любовь...
- Что?
- Дома, дома об'ясню. На ключ. Отопри. У меня память твердая, остановился на старом месте... Кирилл Михеич Качанов... Товарищ Спитов!
- Есть.
- Пригласите по делу белогвардейского бунта подрядчика Качанова.
- Это - у вас домохозяин?
- Там найдете.
- Есть.
Еще мелькнули тощенькие книжки: "кого выбирать в Учредительное Собрание", "Демократическая Республика", "Почему власть должна принадлежать трудовому народу". Нарочно из угла комнаты вытащил эту пачку, тряхнул и - под стол. Колыхнулось зеленое сукно.
- Ерунда!
Дальше - делегаты от волостей, от солдат-фронтовиков, приветственные телеграммы Ленину - целая пачка.
- Соединить в одну.
- Есть.
Комиссар Василий Запус занят весь день.
Дни же здесь в городе - с того рассвета, когда ворвалась в дощатые улицы - трескучие, напитанные льдом, ветром. Шуга была - ледоход.
Под желтым яром трещали льдины. Берега пенились - словно потели от напряжения. От розоватой пены, от льдов исходили сладковатые запахи.
И не так, как в прошлые годы - нет по берегу мещан. С пароходов, с барж, хлябая винтовкой по боку, проходили мужики и казаки. На шапках жирные красные ленты, шаг отпущенный, разудалый, свой.
Кто-то там, между геранями, "голландскими" круглыми печками и множеством фотографий в альбомах и на стенах, - все-таки надеялся, грезил о том, что ускакало в степь: сытое, теплое, спокойное. Здесь же (по делу) проходил берегом почти всегда один комиссар Запус. Пьяным ему быть для чего же? Он мог насладиться фантазией и без водки. Он и наслаждался.
Мелким, почти женским прыжком, в грязной солдатской шинели и грязной фуражке, вскакивал он на телегу, на связку канатов, на мешки с мукой, на сенокосилки - и говорил, чуть-чуть заикаясь и подергивая верхней - немного припухшей - губой.
- Социальные революции совершаются во всем мире; отнятое у нас, у наших предков возвращается в один день; нет больше ни богатых, ни бедных все равны; Россия первая, впереди. Нам, здесь особенно тяжело - рядом Китай, Монголия - угнетенные, порабощенные - стонут там. Разве мы не идем спасать, разве не наша обязанность помочь?
На подводах, пешком проходили городом солдаты - дальше в степь. Молча прослушав речь, не разжимая губ, поворачивались и шли к домам!
Запус спать являлся поздно. Про бунт скоро забыли; вызывали для допроса Олимпиаду, - сказала она там мало, а ночью в постели спросила Запуса:
- Ты не рассердишься?..
- Что такое?
Потрогала лбом его плечо и с усилием:
- Я хочу рассказать тебе об муже...
Веки Запуса отяжелели - сам удивился и, продолжая удивляться, ответил недоумевающе:
- Не надо.
- Хорошо...
Запус становился как будто грязнее, словно эти проходившие мимо огромные толпы народа оставляли на нем пыль своих дорог. Не брился, - и тонкие губы нужно было искать в рыжеватой бороде.
Если здесь - у руки - каждую минуту не стоял бы рев и визг, просьбы и требования; если бы каждый день не заседал совет депутатов; если б каждый день не нужно было в этих, редко попадавших сюда, газетах искать декреты и декреты, - возможно, подумал бы Запус дольше об Олимпиаде. А то чаще всего мелькала под его руками смуглая теплота ее тела, слова, какие нельзя запоминать. Сказал мельком как-то:
- Укреплять волю необходимо...
Вспомнил что-то, улыбнулся:
- Также и читать. Социальная революция...
- Можно и не читать? - спросила задумчиво Олимпиада.
- Да, можно... Социальная революция вызвана... нет, я пообедаю лучше в Исполкоме...
Фиозу так и не видала. Запус сказал - встретил ее последний раз, когда братались с казаками. Разве нашла Кирилла Михеича, - живет тогда в деревне, ждут когда кончится. А смолчал о том, как, встретив ее тогда между возов в солдатской гимнастерке и штанах, провел ее в лес, и как долго катались они по траве с хохотом. Ноги в мужских штанах у ней стали словно тверже.
