Вместо сочувствия, он деловито спросил:
— Это все, что ты вспомнила?
— Слава богу, да!
— Хм… Как сказать…
— Хочешь иметь романтическое приключение с чокнутой подружкой? — ощерилась я.
— Дурочка, — он вдруг мягко мне улыбнулся. — Если бы тебе удалось вспомнить побольше, может быть, мы смогли бы избежать многих опасностей.
— С чего такие выводы? Мало ли людей на земле время от времени щеголяют популярными латинскими выражениями. Боккаччо был франтом, к гадалке не ходи. Почему бы и ему не щегольнуть этим summa summarum, чтобы выглядеть приличным человеком.
— Странная логика.
— Omne ignotum pro magnifico est…[3]
— Святые угодники! — он снова схватил меня за руку. — Похоже на чревовещательство!
На сей раз он переполошился не на шутку. А мне каково? С вами такое происходило когда-нибудь? Ну, я имею в виду, когда вы открываете антресоль, а на вас вместо старого чемодана вываливается какая-нибудь незнакомая дрянь? А если речь идет не об антресоли, а о собственной памяти? То-то! Меня лично чуть не стошнило прямо на дорогущий ковер у дивана. Перед глазами моими плавал образ покойного Боккаччо, а собственные губы мололи какую-то ересь, доселе мне незнакомую.
— И это тоже говорил твой усопший приятель?
Я сглотнула ком в горле и кивнула.
— Да он у тебя был знатоком латинского! Скажи, а при каких обстоятельствах он тарабанил эту чушь?
Я пожала плечами, искренне надеясь, что не слышала это от него в постели.
— Тяжелый случай.
— Наверное, это от переутомления.
— Надо было пораньше тебя переутомить. Напрягись, что он еще говорил?
Наверное, я выпучила глаза, пытаясь вспомнить изо всех сил. Однако ничего не вышло. Только в ушах зазвенело. Я обессилела и откинулась на спинку дивана.
— Неужели ты ничего не можешь вспомнить, кроме латинских фраз? — разочарованно протянул он.
— Не-а.
— Никаких картинок или лиц?
— Только его физиономию.
— Удивительно! А перевод ты знаешь? Ты ведь сказала его в контексте…
— Контексте чего?
— Ну… — он поперхнулся. — Просто в контексте.
— Да брось! — скривилась я. — Нечего прикидываться веником. Я же не дура. Ты прекрасно знаешь смысл этой фразы. И первой тоже. Иначе ты не кричал бы, как малая ушастая сова.
— Я так кричал?
— Будь уверен, — я вздохнула и посмотрела на него с показательным укором. — Послушай, я тонкая, возбудимая натура. Мне сейчас как нечего делать закатить истерику. Так что ты меня не провоцируй.
— Ладно, — на удивление быстро сознался он. — Что странного в том, что взрослый мужик знает пару латинских фраз?
— Разумеется. В Москве куда ни плюнь — везде знатоки латыни. В Древнем Риме — и то столько не водилось.
— Не преувеличивай. Это из «Агриколы» Тацита: «Все неизведанное представляется величественным».
— Наверное, все-таки не в постели…
— В каком смысле?
— Это я так, о своем. Так ты Тацита на ночь читаешь?
— В детстве интересовался.
— Тяжелое у тебя было детство.
— Наверное, тебе стоит лечь спать, — он встал, — пойду гляну, что там, в соседней комнате.
Я закрыла глаза и изрекла:
— …Ангелы разделились… Одни захватили власть, другие не желают признать себя побежденными. Куда катится этот мир, если в святилище его началась война…
Я услыхала характерный звук рухнувшего на ковер тела. Конечно, я вздрогнула и, открыв глаза, узрела Илью на полу посреди комнаты. Вам приходилось видеть глубоководного краба? Ну, такое мерзкое существо с глазами на ножках. Так вот, глаза моего кавалера сейчас точь-в-точь напоминали перископы самого глубоководного краба. И этими глазами он пялился на меня.
— Что ты сейчас сказала? — прошелестел он.
— Я что-то сказала?
— Ты пролепетала по-итальянски про войну ангелов.
— Хм-м… Обычное дело, учитывая обстоятельства. Понимаешь, мой итальянский попал на родную почву и пустил корни, — попыталась я оправдаться, хотя сама прекрасно понимала, что все мои оправдания — чушь собачья.
— Не думаю, чтобы в Италии каждый второй задумывался о войне ангелов. Если бы ты вдруг принялась рассуждать, победит ли «Лацио» в матче с «Рома», я бы не удивился. Но ангелы — это уж извини!
— Согласна, — я вздохнула. — Хотя, с другой стороны, моя мать постоянно талдычит о несчастных женах Генриха VIII. Может, это у меня наследственное?
— Господи! Амалия! — он подскочил и, схватившись за голову, стремительно пошел в другую комнату. — Дело принимает скверный оборот. Ты ведешь себя, как недоделанный зомби. И я понятия не имею, к лучшему это или нет!
— Ну, от тебя никто и не требует понимания. Я сама ничего не понимаю… — попыталась успокоить его я.
— Думаю, что лучше всего тебе лечь спать.
— Еще чего! — тут я резко встала с дивана и ринулась к чемодану. — В десять у меня обед с владельцем компании. Уж лучше покончить с делами и поскорее отправиться в Рим. А то, не ровен час, я вспомню нечто такое, за что меня саму угрохают, как Боккаччо.
Илья выглянул из соседней комнаты и осторожно осведомился:
— Ты это зачем сейчас сказала?
Я открыла чемодан:
— Сама не знаю. Мне кажется, что информация, скрытая в моем подсознании, несет угрозу. Хочешь назвать это предчувствием — твоя воля. Не знаю, что мне надеть?
— Удивительно! — ухмыльнулся он. — В такой момент думать о шмотках может только женщина.
— Когда это я уверяла тебя, что я — мужчина?
— Знаешь… — он приблизился ко мне на манер крадущегося барса, — на часах только восемь. Ждать встречи в ресторане целых два часа — это просто неприлично.
— Да? — я вздрогнула, когда его пальцы коснулись моей шеи.
— Точно тебе говорю. Предлагаю перенести ожидание в наш номер.
Я хотела было ответить ему что-нибудь в духе Элмора Леонарда, но его поцелуй окончательно лишил меня возможности не только говорить, но и думать.
* * *
Господин Коксель — тот самый сумасбродный владелец обувной фирмы, который пригласил меня в Италию, — оказался вполне под стать своим дурацким идеям. Другими словами, когда он приблизился к нашему столику в ресторане, первое, что я подумала: «Какой странный тип!» И это еще до того, как он представился Мигелем Марией Кокселем. Единственное, что его сближало с Италией, — было второе имя — Мария, и уж от какого из предков он получил в довесок эту Марию, я так и не поняла.
Выглядел он как истинный мексиканец — маленький, черненький, пучеглазый, с кривыми ногами, словно он все детство ездил на осле. А кроме того, скажите, каким образом итальянцу, как две капли воды похожему на мексиканца, досталась истинно еврейская фамилия? Глядя на него, невольно утвердишься в истине — как тесен мир! А одет господин Коксель был почти как сицилийский мафиози — в черную тройку и белую рубашку. Единственное, что отличало его от представителя мафии, так это галстук и головной убор. Я думаю, любой сицилийский мафиози скорее согласился бы отрезать себе язык, чем напялить ярко-синий галстук на шею и такого же цвета бейсболку на голову.
Появился Мигель Мария стремительно, буквально налетел на нас с Ильей и затараторил о том, как он рад всех нас тут видеть (особенно если учесть, что все, кроме меня, притащились за свой счет). Еще он тут же выразил уверенность, что наше завтрашнее посещение его фабрик и главного офиса окажет положительное воздействие на меня и на всех моих спутников. Я, улыбаясь, кивала ему, от души радуясь, что он еще не познакомился с моей мамой и теткой, которые — слава тебе, господи! — сегодня осели в Римини, и если я помолюсь еще немного, то проследуют мимо Болоньи под бдительным надзором гида Виктора.
Что же касается следователя Свиридова, то, как оказалось, господин Коксель зашел к нему в номер за час до своего появления в ресторане. Поначалу он страшно переполошился, узрев вместо ожидаемой девушки, с которой уже полгода вел переписку, невысокого полноватого господина, с трудом выражающегося по-английски. (Итальянского Свиридов вообще не знал.) Вот так они и познакомились. Теперь Николай Павлович плелся за ним медленно и печально, словно репетировал участие в похоронной процессии.
Учитывая, что мне Мигель Коксель вместе со своими башмаками высокого качества и модного дизайна был до лампочки еще в Москве, надо ли говорить, что сейчас он и его производство меня еще меньше интересовали. Особенно после того, что произошло у нас с Ильей и воспоминания о чем бросали меня то в холод, то в жар. Перед глазами у меня плавали радужные круги, на губах застыла идиотская самодовольная улыбка, а единственное, что я могла отчетливо осознавать, — это то, что белые простыни на нашей кровати пахли лавандой.
Следователь Свиридов опасливо покосился на меня, но присел на краешек соседнего стула. Илья из нас из всех оказался самым вменяемым. Он быстро завязал непринужденный диалог с Кокселем, выявив прекрасное знание итальянского, в чем я его уже подозревала. Ну да и черт с ним, с его итальянским! Мало ли что еще умеет такой парень. Знали бы вы, как он целуется! В общем, до того, как подали горячее, мы с Николаем Павловичем имели возможность передохнуть, поручив нашего радушного хозяина заботам моего кавалера.
