хоть представляете, что было бы с миром, если бы все были такими, как вы?
– Не представляю.
– И слава богу. Понимаете, Этан…
– Этан Невилл. – Как же хотелось плюнуть в его наглую рожу.
– Конечно, как скажете. Понимаете, мистер Невилл, мы выставили ваше исследование по созданию, как их там. – Он взял листок, и, поправив очки, прочитал: – Световых межвременных туннелей, на соискание грантов, и, к моему огромному удивлению, мы эти гранты тогда нашли. Не скажу, что спонсирование уходило только на вашу лабораторию, институт обделён не остался, ну, вы понимаете…
Я понимал, что этот хапуга брал себе четверть от выделяемых нам средств, если не больше. И никаким физиком он не был. В наше странное время никто не был тем, кем должен был быть. Он был экономистом, он экономил на всём.
– Но, как говорится, – изобразил сожаление декан, – no money, no honey.
– А если я найду спонсоров?
– Вы? Ну вот как найдёте, так и приходите.
– Вы не понимаете! – я задохнулся подступающей злобой. – Мы не можем прерваться! Всё только началось!
– Как это только началось? Только сейчас началось? А чем вы занимались все эти годы? Мне нужны результаты, мистер Невилл, результаты.
– Шар проходит через туннель и возвращается.
– Куда проходит, откуда возвращается? Это нам неизвестно.
– Из временной…
– Всё-всё, пожалуйста. Все эти ваши физические фокусы, на это уходит слишком много средств.
– Фокусы?!
– Хорошо, эксперименты. Какая, собственно, разница?
– Но мы не можем прерваться сейчас!
– Мы не можем продолжить сейчас, вот что я вам скажу. Давайте так, я даю вам месяц, чтобы закруглиться, а потом делайте что хотите.
Я медленно поплёлся к двери, не чувствуя земли под ногами. Вот оно, думал я, отсутствие гравитации, отсутствие связи с реальностью – неверие в неё. Я не хотел верить в то, что со мной происходит, я не понимал, как такое может происходить.
– В конце концов, я же не увольняю вас из института! – крикнул декан мне в спину. – Вы так же можете преподавать и работать над новыми проектами. Только, пожалуйста, не над такими дорогими, как этот!
Генрих Шёнау не ел уже вторые сутки. Или третьи, он сбился со счёта. Он сбился со счёта, сколько раз возрождалась в нём надежда и умирала опять в предсмертных судорогах, в последних конвульсиях. Сколько раз он просыпался с надеждой, что всё это сон, сколько раз он видел своё измученное лицо над бурлящим водой умывальником в зеркале, протёртом до блеска, понимая, что всё это – явь. Он бродил по огромному дому, где лестницы были из мрамора, а стены – в головах убитых им животных где-то на просторах дикой Африки. Он вспомнил, как взваливал эту добычу в огромный пикап, как приносили ему после эти головы, как развешивал он их по стенам, как смотрели они на него, будто крича сквозь приоткрытую пасть о его могуществе, безнаказанности, о беспомощности его…
Он был беспомощен сейчас. Он был беспомощен последние тридцать недель перед силой природы, которую он всегда подчинял, перед силой болезни, которую ненавидел, перед силой уходящего времени, которое забирало её. Из комнаты на втором этаже доносился монотонный писк медицинских приборов. То, что ещё полгода назад было детской, стало лучшей больничной палатой страны. Он скупил всё, что можно было скупить, он нанял лучших докторов. Не веря каждому предыдущему, он привозил следующего. По фамилиям профессоров, к которым он обращался, можно было составить карту мира, по плану лечения каждого второго можно было подумать, что каждый первый – болван. Хотя все они были именитыми и имена их были известны во всех медицинских кругах. Шёнау прошёлся по всем кругам, по всем кругам ада, ведущим спиралью к жерлу чёртового пламени. Он отказался от всех профессоров, оставив только того, кто сказал, что надежда всё ещё есть.
«Надежда всё ещё есть» – эта фраза ещё долго стучала в мозгу, освещая предсмертную темень.
Эта фраза поднимала с постели, помогая дышать. Это было последним, за что ещё мог ухватиться Шёнау, вгрызться зубами и не отпускать. Всё, что до того говорили врачи, сразу померкло: «Патология мозгового вещества, нарушение свойств поражённых фокусов. К сожалению, очаги гиперинтенсивные».
Но этот врач, тот, что последний, сказал, что надежда всё ещё есть…
Через три месяца Генрих узнал, что нет и этой надежды. Его дочь угасала, как спичка, исчезая в морфинном бреду.
Он стоял за её дверью и прислушивался к писку приборов, датчики измеряли пульс. И пока он его слышал, он знал, что она жива.
Дверь приоткрылась, медсестра вышла из комнаты.
– Как она? – спросил Шёнау, боясь заглядывать медсестре за плечо.
– Борется, – как-то горько кивнула та.
Мистер Шёнау зашёл в детскую. Дочь лежала в белоснежной постели, такая же белая, как простыня. Из носа её выходили трубки, из вен торчали катетеры, волосы уже почти отросли.
Ничего не принесло результата.
– Дочка, – он подошёл к кровати и взял её за руку. Глаза под веками девочки зашевелились, она старалась их приоткрыть, а он старался не разрыдаться от этого.
– Ничего, это я, это я. Не открывай, спи, сон – он лечит.
«Какой идиот это придумал, – подумал Шёнау, – разве возможно вылечиться во сне? Во сне можно разве что умереть». Он ненавидел ночи, ненавидел просыпаться и бояться открыть глаза, бояться, что этот день он встретит уже без неё. Он провёл по прозрачной руке дочери, вся она была в синяках, живого места не осталось от этих капельниц и уколов. И за что оно ей всё…
Глаза её перестали шевелиться, лицо стало ещё бледнее и покойнее, Шёнау поднялся и уставился на аппарат. Ему казалось, он умер сейчас, вот сейчас вместе с ней, но нет… Пульс всё ещё шёл. Да, эта чёртова аппаратура хоть на что-то была пригодна. Больше в ней не было толку, она не спасала, она лишь отсчитывала последние биения пульса его ребёнка.
«Только не умирай, – думал он, – продержись ещё самую малость». Будто достаточно было этой малости, будто она могла спасти.
– Папа с тобой, – провёл он по колючим, как ёж, волосам. Когда-то они были длинные, такие светлые, как солнечный луч, в них всегда отражалось солнце, сейчас же не было и его.
«Она же не может просто так умереть, – думал Шёнау, – у неё же моя кровь, мой характер, она и есть я…»
– Я с ней посижу, – зашла медсестра.
– Да, – кивнул он, отдаляясь от койки, – мне надо… Я ещё хотел поискать, знаете, сейчас столько центров, столько информации, может, я что-то
