— Насчет собаки не знаю, а насчет рук — не выдумывай, — вмешалась Елена, со стуком ставя перед Гозданке-ром чашку с чаем и подвигая ему подаренные кем-то российские конфеты, которых она не ела. — Маленьких детей ты всегда терпеть не мог и на руки их не брал, боялся, что костюм обмочат.
— Да у него в ту пору, поди, и костюма не было, — ядовито заметил Лисецкий. — Костюмы он начал покупать, когда я его на работу взял.
— Что-то же у него было, — пожала плечами Елена. — Трико хотя бы, не голый же он к нам приходил.
— Николаша ввалился ко мне в кабинет прямо во время совещания, — игнорируя их сарказм, продолжал изливать свои жалобы Гозданкер. — И во всеуслышание объявил, что руководить банком отныне будет он! Вы представляете, что началось? Людям плохо сделалось! Целый день никто работать не мог. А Николаша...
— Оставь в покое Николашу! — перебил Лисецкий. — Он тут вообще ни при чем. Он выполнял волю акционеров.
— Каких акционеров?! Их всего трое, акционеров-то: ты, я и Либерман!
— Вот он нашу волю и выполнял.
— Я не просил выкидывать меня из моего банка!
— Это не твой банк. У тебя в нем только семь процентов, да и то благодаря тому, что я их тебе подарил.
— Я его создал из ничего, из пустого места!
— Его создал я, и не из пустого места, а из областного бюджета. Все знают, что это банк областной администрации, поэтому с ним и работают.
— Я батрачил на тебя все эти годы, это теперь не в счет?
— Ты батрачил?! Ты сидел в роскошном кабинете, катался на «мерседесах», открывал пинком любые двери, распоряжался моими деньгами, как хотел, и это ты называешь «батрачил»? Имей совесть, Ефим. Ты еще несколько лет назад мухоморы выращивал и на рынке продавал, а я уже был губернатором. А сейчас ты богатый человек, миллионер, у тебя семья за границей живет. Чем врываться ко мне и скандалы устраивать, скажи лучше спасибо за все, что я для тебя сделал. Кстати, я мог бы назначить ревизию и выяснить, сколько ты у меня украл. Но я не назначаю...
— За все эти годы я не взял ни одной лишней копейки!
— Ой, правда? — отозвалась Елена. — Как это мило. Все воруют, а Ефим — нет. Никогда бы не подумала.
Гозданкер поднялся.
— Вы считаете, что помогаете Николаше? — возвысил он дрожащий голос. — Да вы его губите! Убиваете.
— А вот эту тему на месте некоторых я бы трогать не стала, — парировала Елена.
Это был явный намек на недавнюю гибель Владика Гозданкера, которую некоторые связывали с деятельностью самого Ефима. Намек, надо признать, довольно жестокий. Ефим был больно задет, на глазах у него выступили слезы.
— Это бесчеловечно, — проговорил он. — Бесчеловечно.
Лисецкий посмотрел в его обиженное лицо с трясущимися губами и испытал внутреннее удовольствие.
— Ну зачем ты такие слова говоришь, — проговорил он. — Что значит бесчеловечно? Мы с тобой политикой занимаемся, а не благотворительностью. Политика — это вещь такая... Бесчеловечная...
* * *Отец Климент вернулся после полудня, нагруженный узлами и необычайно довольный. Артемка, ковыляя рядом, тоже волочил тяжелый бидон.
— Вот одежда ваша, уже постиранная, — сообщил отец Климент. — Прям у печки ее посушили. Брюки, правда, малость прожгли, не доглядели, но Алевтина заштопала. Издали незаметно.
Пока Настя переодевалась, он развернул другой узел, в котором была большая кастрюля и термос.
— Тут Алевтина картошки с грибами и с лучком потушила, — объявил он. — А в термосе суп. Тебе сейчас горячее самое то, да и Настене не помешает. По всей деревне этот термос искали, у Ильиничны нашелся. Картошку-то мы в кастрюлю да ватником завернули, а суп как нести? Остынет. Налетайте. На нас с Артемкой не смотрите, мы в деревне поели. Артемка, ставь сюда бидон. Тут соленья всякие: огурцы там, помидоры. Давайте наворачивайте.
— Спасибо, — равнодушно произнес я, не поворачивая головы.
Отец Климент решил, что я не расслышал или не так понял.
— Ты садись ешь, пока горячее.
— Я потом поем, позже. Сейчас не хочу, извини.
Он был уязвлен до глубины души. Хмурясь и кусая губы, он повернулся к Насте.
— Настена, бери ложку, двигайся сюда.
— Я лучше тоже потом, — ответила Настя извиняющимся тоном. Чувствовалось, что ей неловко ему отказывать, она его робела.
— Кому лучше-то?
— Мы действительно не очень голодны, — торопливо проговорила Настя. — То есть я себя имею в виду... — она сбилась и не закончила.
Отец Климент насупился еще больше.
— Ну вот! — с досадой проговорил он. — Мы с Артем-кой старались, горячее им тащили, всю деревню из-за этого термоса на ноги подняли, а им не надо!
Кажется, он хотел прибавить что-то покрепче, но удержался, молча вышел наружу и вскоре оттуда донесся сердитый стук молотка. Вернулся он часа через два и, обнаружив еду нетронутой, совсем помрачнел.
— Ты почему не ешь?! — приступил он ко мне.
— Не хочу.
— А ты через «не хочу»!
— Послушай, — проговорил я как можно мягче, — я благодарен тебе за все, мне жаль, что причиняю столько хлопот, мне совсем не хочется быть невежливым, но, пожалуйста, нельзя ли сейчас оставить меня в покое?
Он обиделся еще больше.
— А ты? — повернулся он к Насте.
— Я пообедаю, — пролепетала она. — Честное слово. Вечером...
— Да ты умрешь до вечера! — предрек он. — Ты на себя погляди — в чем душа держится?
Настя лишь виновато хлопала глазами. Отец Климент опустился на ящик и в упор посмотрел мне в лицо.
— Значит, ты голодовку объявил? — обвинительным тоном сказал он.
Я не ответил.
— Я к тебе обращаюсь.
— Я не хочу, — повторил я устало.
— Врешь, — отрезал отец Климент. — Ты что-то другое задумал! Я же вижу.
Я снова не ответил.
— Ты часом не помирать собрался, а? Извести себя решил? — допытывался он. — Да ты не стесняйся, честно говори. Мне можно — я ж монах. Жить надоело? Плохо тут, да? Ну давай ступай себе с Богом. Дело хорошее. Мы тебя и исповедуем здесь, и причастим. Вот только девчонку ты зачем мучаешь? Или ты ее за собой решил затянуть? Она вон, бедная, на тебя глядя, тоже голодает.
— Я не голодаю! — запротестовала Настя.
— Бегает за ним, переживает, — продолжал отец Климент, будто не слыша, — а ему плевать. Ему на всех плевать, он только о себе и заботится. Эгоист. Разлегся с дырявой башкой, ручки сложил и в потолок уставился. Вроде как он уже не жилец. Фарисей — вот ты кто. Наглец! Мухач, одно слово. Вышел, попрыгал два раунда — и спекся. Сдох. Ни к чему не способен: ни стерпеть, ни ударить. Обиделся на весь мир, что кто-то ему в глаз заехал и черепушку пробил. Мамочка, мне больно! Пожалей меня! Ты, кстати, удавиться не думал? А почему нет? Давай, удавись, как Иуда.
— Перестаньте! — воскликнула Настя. — Что вы такое говорите?!
— Молчи, — цыкнул на нее отец Климент. — Глянь на него! Вылитый Иуда! И бровь разбитая.
— Зашитая, — поправил я, еле сдерживаясь. — Ты сам зашил.
— Он не Иуда! — твердила Настя.
— Иуда, Иуда, — заверил отец Климент. — Иуда тоже гордый был. Гордые они только о себе и думают. А после в петлю лезут.
— А вы сами кто? — беспомощно упрекнула его Настя. — Напали на больного человека!
— А я как Антоний Великий, — скромно ответил отец Климент. — То есть я, конечно, себя с ним не ровняю, — поправился он. — Он великий святой, а я грешник, ленивый, нерадивый, прекословный, окаянный, вор, пьяница, стяжатель, блудник, прелюбодей, малакия... все в таком роде. Короче, есть у меня недостатки, я не отрицаю, но я со святого Антония пример беру. Я с демонами воюю. Знаешь, как они его метелили? Он на утро иной раз встать не мог — весь в синяках, в кровищи. Ты прочитай его житие, сама убедишься. А все одно бился. Так и я стараюсь. Их много, я один. Окружат меня, зажмут в углу и давай месить! В печень, в голову, в голову, в печень! Раз — по корпусу и обратно — в голову. Со всех сторон, спасу нет! А я перекрываюсь, блоки ставлю и терплю. На каждый удар выдыхаю и повторяю про себя: «Господи, помилуй мя грешного! Господи, не остави мене! Господи, не введи мене в напасть! Дай сил не упасть. Мне только до гонга продержаться. А уж после перерыва я их по одному переловлю и рвать буду!»
— Какой ты смиренный, — похвалил я.
Эта реплика почему-то совсем рассердила отца Климента. Он взвился.
— Не будь я монахом, знаешь, что я с тобой бы сделал? Взял бы да выпорол, чтоб дурь из тебя вышла. Перед девчонкой героя из себя строить каждый может, а ты со мной пободайся! Что? Страшно? Эх, скажи спасибо, что позорить тебя не хочу.
— Спасибо, — сказал я.
— Оставьте его в покое! — повысила голос Настя.
Артемка, не вполне понимая, что происходит, переводил тревожный взгляд с отца Климента на Настю.
— Значит, так, — решил отец Климент. — Выбирай одно из двух: или ты садишься и ешь как человек, или я в тебя насильно эту картоху затолкаю!
