— Никого я не обзывал! — оправдывался Мишаня.
— Как не обзывал?! Ты ж велел нам самим себя любить! Кто сам себя любит — как называется, а? Скажи!
— Я не велел!
— А дачки почему тогда сам жрешь, ни с кем не делишься?
— Я делюсь. Просто мне много надо! Я ж большой.
— Ты большой, а мы, получается, карлики, что ли? Парни, опять на нас поклеп! Ты, Мишаня, следи за базаром! За такие слова отвечать надо!
— Я не говорил про карликов!
— Говорил, говорил, все слышали! Думаешь, если у тебя жена с Обрубком живет, тебе все можно? Вот мы зашлем маляву на зону, как ты на тюрьме беспредельни-чал: и гнобил нас, и опустить норовил, и жрал все подряд втихую, покамест мы голодали. Ох, и устроят тебе за это прописку!
— Я не гнобил! — протестовал Мишаня, чуть не плача.
...Федеральные новости закончились, начался местный блок. На экране появились хорошо знакомые Храповицкому должностные лица: депутаты, чиновники, директора. Еще несколько недель назад они толпились в его приемной, льстили ему и пытались подружиться. Сейчас они давали интервью журналистам, а он торчал в вонючей камере, слушая глупые шутки Сереги.
— Либо в шныри определят, либо чертом сделают, — пророчил Серега Мишане.
— Или вообще опетушат, — прибавил кто-то.
— Черт не лучше петуха! — авторитетно возразил Се-рега.
— На зоне просто так не опускают! — слезно воскликнул Мишаня.
— Других не опускают, а тебя опустят, — пообещал Серега.
— Дайте ж поглядеть! — сердито прикрикнул Паша.
— Молчу, — отозвался Серега и демонстративно зажал себе рот обеими руками.
Мишаня некоторое время мрачно сопел, уставившись в пол и глотая слезы, затем поднялся и протопал за ширму, отгораживающую парашу.
— Ты только там чего лишнего не наделай! — напутствовал его Серега.
«...Банковский мир Уральска ожидают серьезные перемены, — телеведущая сделала многозначительную паузу и интригующе улыбнулась. — Как нам только что стало известно, руководитель "Нефтебанка" Николай Лисецкий готовится покинуть свое нынешнее место работы и возглавить банк "Потенциал". — На экране появился пухлый Николаша, снятый на каком-то торжестве рядом с отцом, затем пару Лисецких сменила бородатая физиономия Гозданкера. — Что касается нынешнего президента "Потенциала" Ефима Гозданкера, то он, вероятно, займет место в совете директоров. Получить комментарии непосредственных участников нам пока не удалось...»
У Храповицкого потемнело в глазах. Новость была как удар ножа. Губернатор забирал Николашу из «Нефтебанка»! Это могло означать только одно: Храповицкого слили. Лисецкий сдал его, разменял в какой-то игре. Шансов выкарабкаться не было. Конец.
— А где Мишаня? — спохватился Серега.
Никто ему не ответил.
— Мишаня! — позвал он. — Ты че застрял? Иди сюда, без тебя скучно.
— Тише ори, — сказал Паша.
— Мишаня, — повторил Серега. — Ты че, обделался?
И тут из-за ширмы появился Мишаня, бледный, как
мел, с расширенными глазами и остановившимся взглядом. Рукава его байковой рубашки были задраны, а толстые белые запястья сплошь исполосованы бритвой. Из распоротых вен хлестала кровь.
Все оторопели. Серега вскочил на ноги.
— Ты че уделал, дурень?! — заорал он.
— Я, кажись, вскрылся! — пробормотал Мишаня. Он сам до конца не верил в то, что натворил.
— Мать честная! — ахнул кто-то. — Надо вохру звать!
Паша оторвался от телевизора и хмуро оглядел полуобморочного Мишаню, который от страха и потери крови пошатывался.
— Обождите маленько, — сказал он. — Щас передача закончится, тогда и зовите...
— Да он же кровью истекет! — воскликнул Серега, сам перепуганный.
— Не истекет, — возразил Паша и опять отвернулся к телевизору. — Вы его покамесь замотайте чем-нибудь.
Это Мишаню доконало. Он шагнул к двери и забарабанил в нее кулаками, оставляя красные следы и разбрызгивая кровь во все стороны.
— Помогите! — кричал он. — На помощь! Человек умирает!
— Блин горелый, — выругался Паша. — Щас начнется!
В камеру ворвалась охрана. Окровавленного Мишаню, подхватив, потащили в лазарет, а остальным устроили жестокий шмон. Шарили допоздна, перевернули вверх дном всю камеру. Искали бритву, которой резался Мишаня, и, как водится, нашли массу недозволенных предметов, от самодельных игральных карт до пакетика с марихуаной, который кто-то хлебным мякишем приклеил под шконку. В суматохе конфисковали и вещи, совершенно безобидные: у Храповицкого зачем-то отняли записную книжку в кожаном переплете.
После отбоя в камере царило подавленное молчание.
— Еще и прогулки завтра лишат, — мрачно предрек кто-то.
— У одного дурака мозгов нет, а загрузили всех!
— Слышь, а давай в отместку сожрем, че там у него осталось, — вдруг предложил Серега.
Это заманчивое предложение не встретило, однако, единодушного одобрения.
— А если он вернется из лазарета? — засомневался кто-то.
— А если он там загнется, тогда что? — возразил Се-рега. — Добру пропадать?
— А че там у него есть? — заинтересовался Паша.
Серега соскользнул вниз и вытащил из-под Мишаниной шконки объемистый целлофановый мешок с продуктами.
— Гляди, сколько жратвы! Налетай, парни!
Через минуту отовсюду неслось чавканье, арестанты поедали Мишанину снедь. Храповицкий лежал на нарах, неотвязно думая о том, что он услышал в новостях. На него тяжелой глыбой наваливался страх — страх, что он останется здесь навсегда, преданный всеми. Останется с этими голодными крысами, готовыми сожрать его, чужака, при первой же возможности.
* * *Лисецкие в халатах и домашних шлепанцах сидели вечером у себя на кухне, пили чай для похудения и, зевая, смотрели вечерние новости. Они никак не могли прийти в себя после перелетов и смены часовых поясов.
— Ничего не соображаю, — пожаловалась Елена. — Туман какой-то в голове. Может, спать лечь?
— Рано еще, — возразил Лисецкий. — Восемь часов только. Если я сейчас лягу, то ночью вскочу. Надо хотя бы до десяти дотерпеть.
И тут в дверь позвонили.
— Кого это принесло? — удивился Лисецкий. Губернаторская резиденция находилась под круглосуточным наблюдением милиции, посторонние сюда попасть не могли.
Лисецкий прошлепал в коридор и нажал кнопку домофона. На пороге нетерпеливо топтался всклокоченный Ефим Гозданкер, лицо его было трагичным. Лисецкий отшатнулся, неприятно пораженный.
— Это Ефим! — шепотом сообщил он жене. — Как его сюда пустили?
— Да он сюда как к себе домой бегает, — отозвалась Елена, недолюбливавшая Гозданкера. — Ты же его и привадил. Милиция его нашим родственником считает.
Гозданкер вновь позвонил, на сей раз настойчивее.
— Не буду открывать, — решил Лисецкий.
Гозданкер принялся звонить еще и еще.
— Он сейчас ногами колотить начнет, — заметила Елена. — Лучше открой и объясни ему, что не надо являться к губернатору без приглашения. Это неприлично.
Лисецкий приоткрыл дверь.
— Что тебе надо, Ефим? — раздраженно спросил он.
— Я хочу посмотреть тебе в глаза! — выкрикнул Гозданкер запальчиво.
— Посмотрел — теперь иди домой! — огрызнулся Лисецкий и собирался захлопнуть дверь. Но было поздно: Гозданкер уже протиснулся внутрь, правда, не совсем, а лишь наполовину, так что губернатор придавил его поперек живота. Некоторое время они, пыхтя, боролись.
— Ты зачем пришел, Ефим? — сердился губернатор.
— Посмотреть тебе в глаза! — с надрывом повторил Гозданкер, пытаясь пролезть.
Этот упрямый пафос окончательно разозлил Лисецкого. Он свирепо вытаращился на Гозданкера.
— На, смотри!
Однако Ефим не стал этого делать. Воспользовавшись тем, что Лисецкий ослабил напор, он прорвался в дом и проскочил на кухню. Теперь его было не вытолкать.
— Ленка! — закричал губернатор жене. — Звони в милицию! Чем они там занимаются? Почему на меня прямо в доме хулиганы нападают!
— Ты не имеешь права меня выгонять! Ты обязан со мной объясниться! — пытался перекричать его Гозданкер.
— Я не хочу с тобой объясняться! Ленка, ты будешь звонить или нет?
— Конечно нет, — фыркнула Елена. — Что я, дура, что ли? Хочешь позориться — сам звони. И перестаньте орать, оба!
Лисецкий мрачно посмотрел на Ефима.
— Объясняйся, — скомандовал он.
Гозданкер уселся за стол и уперся в него локтями.
— Как ты мог так поступить со мной?! — вновь драматически вопросил он.
— Ты о чем? — Лисецкий сделал вид, что не понимает.
— Ты еще спрашиваешь?! Николаша сегодня вытолкал меня из моего собственного кабинета! Николаша! Меня! Из кабинета! На виду у всех! Я никогда не переживал такого стыда! Я носил его на руках, а он вышвырнул меня на улицу, как собаку!
— Насчет собаки не знаю, а насчет рук — не выдумывай, — вмешалась Елена, со стуком ставя перед Гозданке-ром чашку с чаем и подвигая ему подаренные кем-то российские конфеты, которых она не ела. — Маленьких детей ты всегда терпеть не мог и на руки их не брал, боялся, что костюм обмочат.
