— Знакомься, — сказал Баларгимов женщине, показавшейся из-за занавески. — Это новый водный прокурор.
— Добро пожаловать. — Жена Баларгимова была русская — с открытым, приятным лицом, пышной грудью, с русым тугим пучком на затылке. На голом предплечье я увидел синюю татуировку — "Нина". — Как вам наши хоромы?
— Уютно, хотя и тесновато, — признал я. — А зимой? Не холодно?
— Газ обогревает… Жара, хоть двери настежь! А выключишь — тепло сразу выдувает.
— Другое жилье не обещают?
— Кому мы нужны? Если сами не позаботимся, о нас кто подумает?
Она взяла с буфета маленькие, послевоенные еще часы "Звездочка", подкрутила, положила на место.
Буфет был старый — с семейными фотографиями между стекол. Фотоснимки чередовались со старыми поздравительными телеграммами. Была тут и завоевавшая мир неизвестная японская девушка, интимно мигающая с фотографии.
Разговор не получался — позади себя я постоянно ощущал присутствие настороженно-притихшего Баларгимова.
— Что же вы, пешком от самой прокуратуры? — подал он голос. — Или на автобусе ехали?
— Служебной машиной.
— Вроде я не видел ее…
— Она у парикмахерской Гарегина. Я спрашивал, где Чапаевские тупики. На всякий случай я дал понять, что меня будут искать здесь.
— Да вы садитесь, — предложила хозяйка. — Какая правда в ногах…
— Надо ехать: дела… — сказал я.
— У всех дела. — Малыши потянулись к ней. — Да вы не спешите! Может, чайку?
— Прокурор так не придет, чтоб чай тут с тобой пить, — подал голос Баларгимов. — Наверное, соседи что-нибудь наговорили… — Он все стоял у порога. — Богатства наши кому-то спать не дают…
Женщина подняла с пола наперсток и положила на буфет рядом с фарфоровыми рыбками и пачкой молочной смеси. Японская девушка интимно мигнула мне, не меняя выражения лица.
Рядом я увидел фотографию молодой пары — парень в белой сорочке, при галстуке, в шапке рассыпавшихся волос, прижимал к себе улыбающуюся счастливую невесту в белой фате.
— Сын? — Я кивнул на снимок.
— Нет. — Она отстранила малышей. — Это племянник мужа…
Баларгимов за моей спиной нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Я простился. Хозяйка пригласила:
— Заходите, если окажетесь в наших краях…
— А я уж решил, что вы стрижетесь в Доме быта… — Согомоныч повторил тезис: — У каждого человека парикмахер должен быть, как домашний врач, свой! И я хочу сделать вам предложение. Вы будете каждый день бриться у меня, и я буду следить за вашей прической…
Я не ответил, и Гарегин, видимо, воспринял мою заминку как раздумье о совместимости моего высокого должностного статуса с возможностью пользоваться услугами наемника капитала. Он быстро сказал:
— Впредь я это буду делать бесплатно. Я поинтересовался:
— А из чего же вы будете извлекать свою капиталистическую прибыль?
— Такой клиент, как вы, создает репутацию заведению. Всякое капиталистическое производство тратит значительную часть средств на рекламу. Вы будете моей рекламой…
— Боюсь, что меня обвинят во взяточничестве. Или, в лучшем случае, в злоупотреблении служебным положением… Он замахал руками:
— О чем вы говорите! Вы же на суше! Не в акватории. А кроме того, у нас священная традиция оказывать уважение людям, это называется "хэрмет" подарок бескорыстия…
— Если вы хотите, чтобы я поддерживал вашу рекламу, давайте оставим разговоры про хэрмет.
— Будет лучше, если вас станут подвозить ко мне на персональной машине…
Под ровное вибрирование воздуха у моего уха я вернулся к открытию, сделанному мною во Втором Чапаевском тупике.
"Свадебная фотография!"
Жениха — смуглого, с длинными волосами и выдававшимися вперед скулами, в белой, с галстуком, сорочке — я видел впервые… А вот невесту я узнал. Я ее видел вместе с рыбинс-пектором Пуховым вечером, накануне его гибели.
"Вера — жена Умара Кулиева! Выходит: Умар Кулиев — племянник Баларгимова!"
Наемник капитала снял с меня пеньюар, провел щеточкой по затылку, отошел, любуясь своей работой.
— Мое призвание — стричь! А вы, спасибо вам, первый человек, который называет меня правильно. Все остальные дикари зовут меня Георгин Самогоныч… Именно поэтому я предлагаю вам бриться и стричься у меня бесплатно.
Из автомата на углу я позвонил Орезову:
— Достань фотографию Баларгимова и любым способом предъяви ее Вахидову. Только срочно…
В прокуроре, надзирающем за местами заключения, я узнал своего сверстника — уроженца того берега. Когда-то нас даже знакомили. Он поднялся мне навстречу — тяжелый красавец с традиционными усиками, как две. капли воды похожий на Эдика Агаева.
— Игорь, — напомнил я.
— Фурман. Это имя. Не фамилия.
— Как имя оно даже симпатичнее.
Мы посмеялись. Я сел и перешел к делу.
— Меня интересуют осужденные по делам, отнесенным к подследственное(tm) водной прокуратуры. Не все, конечно. А только по неисполненным приговорам. Есть такие?
— Одно. — Фурман нагнулся, вынул из тумбочки заварной чайник, налил в него из графина воды и достал кипятильник. На столе появились пиалы, сахарница. — Приговор вошел в законную силу, но еще не приведен в исполнение. УмарКули-ев. Высшая мера наказания.
— Его не помиловали?
— Нет, Учли просьбы трудящихся. Да вот, если хочешь… — Фурман достал из сейфа несколько бумаг, одну протянул мне.
Я прочитал:
"Президиум Верховного Совета… Учитывая степень тяжести совершенного преступления и то, что личность Кулиева представляет исключительную опасность для общества, Президиум постановил ходатайство о помиловании отклонить".
— И когда? — спросил я, возвращая бумагу. Он понял вопрос, хотя я и не договорил.
— Этого не знает никто. Обычно Президиум через Прокуратуру возвращает уголовное дело назад в суд, а суд уведомляет органы исполнения приговора, что уголовное дело пришло… На этом переписка заканчивается.
— А дело Кулиева? — спросил я.
— Пока не возвратилось.
Напротив прокуратуры размещался пневматический тир, тускло выбеленный, с казенными лозунгами ДОСААФ, которые вывешивают обычно только в тирах. С угла, рядом со старой, с выбитыми стеклами, телефонной кабиной пожилой, в пыльном халате казах торговал дынями. Я позвонил Гезель.
— Игорь Николаевич! Это вы? Я вас очень плохо слышу… — ласково, как ребенку, сказала Гезель. Она боялась испугать малыша, который все это время, очевидно, проводил в полудреме, набираясь тепла и нежности на всю свою грядущую жизнь, которая, судя по всему, не обещала измениться к лучшему.
Внезапно мне стало тепло и спокойно.
— Что там, Гезель? Кто-нибудь есть?
— Бала здесь.
— Я же разрешил ему отдохнуть!
— Он тут. Они с Гусейном допрашивают брата Ветлугина.
— Гезель! Скажи, чтобы его не отпускали, я тоже хочу поговорить… А что у Сувалдина?
— В заповеднике спокойно. Бала заказал для вас справку в Институте экологии моря. По поводу икры, изготовляемой браконьерами…
— Отлично. Хаджинур не появился?
— Нет. Звонили от прокурора области Довиденко. Вы скоро будете?
— Сейчас еду.
Звонки начались, едва я появился у себя.
— Прокурор области… — Гезель открыла дверь. — Возьмите трубочку…
— Поздно приходишь, дорогой! — необычайно сердечно пропел Довиденко. Не икается? Весь день тебя вспоминаем… — Первый человек Восточнокаспийской прокуратуры готов был видеть во мне соратника, если я во всем буду следовать его желаниям. — Вот какое дело. Прохвост этот Вахидов — одумался! А может, кто-то его надоумил… Короче: от всего отказался!
— Хорош гусь, — поддакнул я.
— Надо ехать в обком — исключать из партии, а он одно твердит: "Я наболтал лишнего водному прокурору, чтоб отпустили!.." А у него, знаешь, шестеро детей…
— Что ты предлагаешь? Довиденко солидно прокашлялся.
— Есть выход… Ты записал его показания на пленку… Дай мне свозить эту запись в обком!
Я ни в чем не подозревал своих коллег. Но, если я, новый человек, всего за несколько недель вышел на сбытчика осетровых, легко вообразить, как быстро — если б хотели! — задержали его здешние Шерлоки Холмсы. Верхушка, организовавшая массовый браконьерский промысел, плотно прикрывала его сверху.
"Теперь кто-то из них хочет заполучить магнитофонную запись, чтобы ее уничтожить! Нет-нет!.."
— Мы бы его быстро приперли, прохвоста. Представляешь? — лебезил передо мной прокурор области.
— Представляю. Беда в том только, что ничего не записалось… Магнитофон импортный — в левом углу панель с кнопкой. Надо их вместе нажимать. А я — только на панель.
— И ничего-ничего не записалось? — недоверчиво спросил Довиденко. Хоть что-нибудь-то получилось? Мы тут в лаборатории доведем до ума!
