«А, мистер Блум, – сказал он, – итак, мы должны покинуть ваш прекрасный город. Пришли нас проводить, не так ли? Очень мило с вашей стороны. Но немного горячей овсянки и тост зарядят вас на весь день. Официант…» Вскоре к нам присоединился сам виконт, и они со священником обменялись несколькими словами на французском языке. Я их не понимал, и спросил, присоединятся ли к нам виконтесса и Пьер. Отец Килфойл сделал знак виконту и сказал мне, что мадам де Шаньи ушла в комнату Пьера присмотреть за его сборами, и было очевидно, что именно об этом он только что услышал на французском. Я полагал, что знаю лучше, но ничего не сказал. Это было частное дело, и ко мне не имело отношения то, что леди пожелала ускользнуть, чтобы сказать прощай своему странному спонсору. Я ожидал, что около восьми она подкатит к дверям в щегольском кэбе и поприветствует нас со своей обычной пленительной улыбкой и очаровательными манерами.
Так мы и сидели втроём, и чтобы поддержать беседу, я спросил священника, понравился ли ему Нью-Йорк. «Да, очень, – ответил он. – Очень милый город. В нём много моих соотечественников». – «А Кони-Айленд?» – спросил я. При этом вопросе он помрачнел.
«Странное место, – сказал он. – И люди там странные». – «Вы имеете в виду Зазывалу?» – уточнил я. – «И его и других», – сказал он. – «А, так вы имеете в виду Дариуса», – сказал я. Наконец-то он повернулся и посмотрел на меня. Его голубые глаза были похожи на буравчики.
«Откуда вы его знаете?» – спросил он. – «Я однажды встречал его», – ответил я. – «Скажите мне, где и когда», – попросил он, но это было больше похоже на приказ, чем на просьбу. Та афера с письмом казалась мне достаточно безобидной, поэтому я рассказал, что произошло между мной и французским юристом Дюфором, а также о нашем визите в пентхаус на вершине самого высокого здания в городе. Мне так никогда и не приходило в голову, что отец Килфойл, кроме того, что был учителем мальчика, являлся также духовникóм виконта и виконтессы.
Виконт де Шаньи ещё до начала разговора, явно устав от незнания английского языка, извинился и ушёл наверх. Я продолжил свой рассказ, добавив, что был очень удивлён, когда Дариус пробежал мимо меня в Парке Развлечений, причём у него был отчаянный вид, и он прокричал эти три непонятных слова. Да ещё эти их «гляделки» с отцом Килфойлом… Священник слушал мою историю в неодобрительном молчании, а затем спросил: «Вы помните, что он кричал?»
Я объяснил ему, что он кричал по-иностранному, и что я записал это на моих целлулоидных манжетах.
В этот момент вернулся месье де Шаньи. Он выглядел обеспокоенным и быстро заговорил по-французски с отцом Килфойлом, который перевёл это мне.
«Их нет. Мать и сын исчезли».
Конечно, я знал, в чём дело, и попытался успокоить его: «Не волнуйтесь, они ушли на встречу».
Священник тяжело уставился на меня, забыв спросить, откуда я знаю это, лишь просто повторив слова: «на встречу?»
«Просто попрощаться со старым другом, мистером Эриком», – добавил я, всё ещё стараясь быть полезным. Ирландец продолжал смотреть на меня, и казалось, что он пытается припомнить, о чём мы говорили до того, как к нам вернулся виконт. Он шагнул ко мне, ухватил мою левую руку, потянул к себе и повернул.
И они здесь были, три слова, написанные карандашом. В течение десяти дней эти манжеты лежали среди прочих на моём туалетном столике, и в это утро я случайно надел их на своё запястье. Отец Килфойл бросил на манжету единственный взгляд и произнёс одно слово, которое, как я был уверен, ни один католический священник не мог позволить себе употребить. Но он употребил. Затем он подскочил, выдёргивая меня за глотку из кресла и крича мне в лицо: «Куда, во имя Господа нашего, куда она направилась?» – «В Бэттери-Парк», – прокаркал я.
Он выбежал, пересекая вестибюль со мной и несчастным виконтом, бегущими за ним по пятам. Выскочил через парадный вход к стоящему под тентом экипажу, в который как раз влезал джентльмен в цилиндре. Бедный господин был схвачен за полу сюртука и вышвырнут прочь человеком в сутане, орущем вознице: «Бэттери-Парк! Гони, как если бы дьявол в тебя вселился!!!» Я успел вскочить внутрь и втащил за собой несчастного француза, когда экипаж уже рванул с места.
Всё время, что мы неслись, отец Килфойл сидел, сгорбившись, в углу экипажа, сжимая в руках крест, висящий на цепочке у него на шее. Он истово бормотал: «Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, дозволь, чтобы мы поспели вовремя».
В какой-то момент он замолк, и я наклонился к нему, указывая на написанные карандашом слова на моих манжетах. «Что они означают?» – спросил я.
«DELENDA EST FILIUS, – ответил он, повторяя те слова, что я уже прочёл раньше. – Они означают: СЫН ДОЛЖЕН БЫТЬ УНИЧТОЖЕН». Я откинулся назад, почувствовав дурноту.
Это не примадонна была в опасности, исходящей от сумасшедшего человека, пробежавшего мимо меня на Кони-Айленде, а её сын! Однако здесь всё ещё крылась тайна. Почему Дариус, пусть даже и одержимый жаждой унаследовать богатства и удачу своего хозяина, хотел убить безвредного сына французской четы?
Экипаж пересёк почти безлюдный Бродвей и нёсся на восток, к Бруклину, а восход начинал окрашивать краешек неба розовым цветом. Мы остановились перед Главными воротами на Стейт-стрит, священник выскочил из экипажа и бросился в парк.
Тогдашний Бэттери-Парк совсем не был похож на нынешний. Сейчас лужайки украшают собой бродяги и бездомные, а тогда это было скромное и мирное место с множеством дорожек, идущих от Кастл-Клинтон, а среди них гроты и беседки с каменными скамейками, на которых мы могли найти того, кого искали.
У ворот парка я заметил три разных коляски, одна из них была закрытым экипажем с возницей в ливрее «Уолдорф-Астории», и было ясно, что в ней приехала виконтесса и её сын. Кучер сидел на облучке и ёжился от холода. Второй экипаж был такого же размера, но без знаков различия. Тем не менее, судя по внешнему виду и состоянию, он принадлежал состоятельному человеку или корпорации.
Недалеко от них стояла маленькая коляска без возницы, которую я видел десять дней тому назад около Ярмарки Развлечений. Несомненно, Дариус также прибыл, а потому нельзя было терять времени. Поэтому мы все со всех сил побежали в парк. Внутри парка мы разделились, побежали по трём разным направлениям, чтобы быстрее обыскать весь парк. Между деревьями и изгородями всё ещё царил сумрак, поэтому трудно было различить людей среди всей этой растительности. Но после того как я несколько минут бегал туда-сюда, я услышал голоса. Среди них выделялся один, глубокий и музыкальный, а другой принадлежал прелестной оперной певице. Я не знал, искать ли мне всех остальных или подойти к беседующим, поэтому я стал подбираться поближе, пока не оказался за кустами живой изгороди, обрамляющей просеку между деревьями.
Мне надо было подбежать, обнаружить своё присутствие и предупредить, но мальчика там не было. В какой-то момент мне пришла в голову оптимистическая мысль, что виконтесса оставила мальчика в отеле, поэтому я стал слушать. Они стояли друг против друга, но их тихие голоса отчётливо до меня долетали.
Человек был в маске, но я, конечно же, узнал, что это был тот самый солдат союзных войск, спевший потрясающий дуэт с примадонной и заставивший всю публику плакать. Это был тот же самый голос, но я слышал его в первый раз.
«Где Пьер?» – спросил он.
«Я оставила его в коляске, – ответила она. – Я попросила его дать нам некоторое время, но он скоро подойдёт».
Моё сердце ёкнуло. Если мальчик оставался в коляске, то был хороший шанс, что Дариус, рыскавший где-то в парке, не мог его найти.
«Что ты хочешь от меня?» – спросила она у Призрака.
«Всю мою жизнь меня отвергали и пренебрегали, со мной обращались с жестокостью и насмешкой. Почему… ты прекрасно знаешь. Лишь однажды за все эти годы, в тот быстротечный час, я подумал, что я нашёл любовь. Нечто более значительное и тёплое, чем бесконечная горечь существования…»
«Прекрати, Эрик. Этого не могло быть, это не может быть. Когда-то я думала, что ты настоящий призрак, мой невидимый Ангел Музыки. Позже я узнала, что ты живой мужчина… во всех смыслах. Затем я начала бояться тебя, твоей власти, подчас твоего дикого гнева, твоей гениальности. Но даже тогда наряду со страхом была необоримая зачарованность как у кролика перед коброй.
В тот вечер в темноте под Оперой я была так испугана, что мне казалось, что я умру от страха. Я была в полуобморочном состоянии, когда то, что произошло… произошло. Тогда ты пощадил меня и Рауля и исчез в тенях, и я думала, что никогда больше тебя не увижу. Тогда я поняла лучше всё то, через что тебе пришлось пройти, и чувствовала сострадание, нежность к тебе, моему несчастному изгнаннику
Но любовь, истинная любовь, которая равнялась бы той страсти, что ты испытывал ко мне… её я не могла чувствовать. Наверное, было бы лучше, если бы ты ненавидел меня».
