– Всегда?
– Всегда. Я – седенькая старушка в цветастом платье и зеленых теннисных туфлях. С чего им отказывать? Бывает, что сначала мы заезжаем в другое место. Секрет в том, что я никуда не спешу. Иногда я попадаю в такие места, где иначе никогда бы не побывала.
Флетч нахмурился.
– Ваша дочь сегодня поступила точно так же.
– Правда? Я не объясняла ей, как это делается. Она не спрашивала. Но у нее, бедняжки, тоже нет денег.
– Сегодня вместе с вашей дочерью я ездил в монастырь святого Томаса и говорил с Робертом.
– Этот грешник!
– Почему вы так его называете?
– Вы не слышали о грехе пренебрежения?
– Нет.
– Роберт пренебрег жизнью, уйдя в монастырь. Подозреваю, он скорее бы сел в тюрьму, но знал, что отец это предотвратит, каким бы тяжким ни было совершенное им преступление. Я думаю, некоторым людям хочется сидеть в тюрьме. Вы согласны?
– Застрелив отца, он одним выстрелом убил бы двух зайцев, так?
– Именно так.
– Ваш сын, монах, сказал мне, что не будет горевать, если его отец попадет в ад.
– О, мы все относились к Дональду точно так же. А вы?
– Мне не довелось познакомиться с ним.
– Не жалейте об этом.
– Нэнси плакала, когда говорила Роберту, что их отец мертв.
– Нэнси! Я воспитала ее такой милой девушкой, а она стала шлюхой.
– Неужели?
– Вышла замуж за своего колледжского профессора. Как там его зовут?
– Том Фарлайф.
– Вчера вы не знали его имени. Сегодня знаете. Видите? Знаний у вас прибавилось.
– Если и прибавилось, то ненамного.
– Я стараюсь, чтобы его имя получило известность.
– Довольно странный человек, не правда ли?
– О, он душка. Очень добр ко мне. Публикует мои стихи.
– Что?
– Да, публикует. Разумеется, под своей фамилией.
Флетч наклонился вперед.
– Что?
– Я вижу, вам нравится узнавать новое.
– О чем вы говорите?
– Об этой маленькой книжице, «Нож. Кровь». В ней собраны мои поэмы.
Флетч вытаращился на седенькую старушку, сидящую на стуле в комнате отдыха «Агнес Уайтейкер Хоум».
– Вам действительно нравится играть со словами?
– Очень нравится, – подтвердила миссис Хайбек.
– Хай, ха, хау.
– Хорошие поэмы, не так ли?
– Я вам верю. Поэзия насилия, написанная...
– Несколько критиков, рецензировавших эти поэму, охарактеризовали их именно как «поэзия насилия». Возможно. Но скорее, поэзия истины и красоты. Я не люблю ярлыков.
– Ваше авторство полностью меняет смысл этих стихов.
– Правда? Такого быть не должно.
– Меняется точка отсчета. «Тротуары города, – процитировал Флетч. – Дорога без жалости!/ Ограбленные старушки!» Если думаешь, что написал это молодой мужчина, стихотворение кажется жестоким. Если узнаешь, что автор – шестидесятилетняя женщина...
– Я не сильна в литературной критике. Я знаю, что Тому нужны публикации, чтобы остаться в университете. Его собственные стихи блуждают, как Дональд, в черных туфлях. Никогда не могла понять, о чем они. Естественно, их никто не печатал. Тогда я дала ему свои поэмы. Ему нужно кормить пятерых моих внуков.
– Мой Бог! Жизнь безумна.
– Любопытная мысль.
– Том ведет себя так, словно сам написал эти поэмы.
– Все правильно. Это секрет, знаете ли. Даже Нэнси ни о чем не догадывается. Вы упомянули точку отсчета. Кто будет публиковать стихи старушки, живущей в дурдоме? Том – университетский профессор. Если он принесет стихи в издательство, их хотя бы прочтут. Так? И с этим ничего не поделаешь.
– Если люди настолько испорчены, что хотят слушать ложь, нельзя отказать им во лжи.
– Том работает сейчас над вторым сборником. Я помогаю. Ему нелегко, знаете ли. Когда каждый день читаешь пятидесятиминутные лекции, практически невозможно писать короткими, сжатыми строками, в которых каждое слово несет огромную смысловую нагрузку, да еще сохранять четкий ритм. Вы так не думаете?
– Я в этом ничего не понимаю.
– А вот я, с другой стороны, живу в тишине. Тишине такой глубокой, что, когда в нее вторгается звук, я осознаю истинное его значение, не только слышу его, но чувствую, пробую на вкус, рассматриваю со всех сторон. Я одна, и он один, мы отделены от окружающего мира. Тома, в его суетной жизни, с пятью детьми, звук отторгает. Я же холю и лелею звук и выражаю его словом, полностью ему соответствующим. Я думаю, что указала Тому доселе неведомый ему источник прекрасного. С его глаз словно спала пелена. И очень скоро некоторые стихотворения будут выходить из-под его пера, – Луиза Хайбек оглядела комнату отдыха. – А еще скорее наступит время ужина.
– Мне говорили, что Дональд Хайбек решил обратиться к религии, – сменил тему разговора Флетч.
– Дональд всегда был очень религиозен.
– Никто, похоже, этого не замечал.
Луиза Хайбек пожала плечами.
– Он был лжецом, – продолжал Флетч. – Хорошо оплачиваемым лжецом, профессиональным лжецом. Вы сами говорили, что не поверили бы ему, если б он сказал вам, что умер.
– Лжец жаждет правды куда больше, чем мы. Лжец верит, что правда есть что-то особенное, загадочное, мистическое, мифологическое, недостижимое, требующее долгих, упорных поисков. Для остальных правда очевидна и ясна, как простое четверостишие.
– Вы мне поверите, если я скажу, что Дональд хотел уйти в монастырь?
– О, да. Это так на него похоже. Именно так он бы и поступил. Он все время читал религиозные трактаты, сборники проповедей и тому подобное.
– Как получилось, что дети этого не знали?
– Они ничего о нем не знали, кроме того, что читали в газетах. Никто не знал. Газетные публикации отбивали охоту узнать о Дональде что-либо еще.
– Он готовил себя к служению Господу?
– Конечно. Именно этим он и занимался по вечерам. Потому-то я никогда его не видела. И дети не видели. И не знали его.
– Послушайте, но Дональд Хайбек засадил в дом для умалишенных очень необычную даму, которую мы оба знаем.
– Да, – кивнула Луиза Хайбек. – Меня. Дональд поступил правильно. Жить здесь интереснее, чем с ним. Я могу наблюдать, как едят другие люди. У меня ecть – она оглядела комнату, – компания. Я прихожу и ухожу, когда мне вздумается. Люди меня подвозят. Разговаривают со мной. Я рассказываю им истории о Перу. Дональд был прав и в другом: я покупала слишком много газонокосилок и стиральных машин.
– Вы побывали в Перу?
– Нет, но они зачастую понятия не имеют, на каком континенте находится эта страна.
– Миссис Хайбек, ваш сын – монах, который не может обрести душевный покой. Ваша дочь и внуки живут в нищете. Ваш зять – толстый самозванец.
– При чем тут Дональд?
– Дональд мог бы им помочь, постараться их понять, сблизиться с ними.
Луиза Хайбек долго смотрела в пол.
– Дональд блуждал в поисках Бога. Я ненавидела его за это. – В глубине здания мелодично прозвенел гонг. – Дональда застрелили, прежде чем он успел уйти из своей, полной лжи жизни.
– Вы застрелили его?
Она улыбнулась.
– По крайней мере, я знаю, где он сейчас.
Другие обитатели клиники спешили к двери.
– Пойдемте, – встала и Луиза. – Я выведу вас через запасный выход. Это проще, чем выходить через приемную. Вас не записали при входе, так что может возникнуть путаница.
В коридоре она посмотрела на Флетча.
– Стирая вашу одежду, я полюбила вас.
У раскрытой двери Флетч обернулся.
– Вы не станете возражать, если я как-нибудь приглашу вас на чашку чая?
Луиза Хайбек покачала головой.
– Сомневаюсь, что меня будет мучить жажда.
Флетч несколько раз позвонил, подождал, но дверь дома 12339 по Полмайр-драйв так и не открылась. Солнце уже садилось. Холодало. На подъездной дорожке не стояли машины, на двери не висел венок. Луиза Хайбек осталась в доме для умалишенных. Роберт Хайбек терзался в монастыре. Нэнси Хайбек жила в нищете с мужем, самозванным поэтом. Дональда Хайбека убили.
А Жасмин?
Флетч отступил от двери и посмотрел вверх, на окно, в котором в прошлый раз качнулась занавеска.
Занавеска качнулась и теперь.
Флетч широко улыбнулся, помахал рукой и направился к автомобилю, стоящему у тротуара.
Когда он садился за руль, дверь дома 12339 по Полмайр-драйв открылась. В проеме возник женский силуэт.
Флетч захлопнул дверцу и зашагал обратно к дому,
Она спустилась со ступенек. Дверь за ее спиной захлопнулась.
– О, черт, – воскликнула женщина. – Как же я попаду в дом?
– Вы Жасмин?
Она кивнула. Вблизи женщина выглядела старше, чем издалека. Толстый слой косметики на лице, выщипанные брови, крашеные волосы.
– Моя фамилия Флетчер. Я работаю в «Ньюс трибюн».
– Как же мне попасть в дом?
– Кухарки нет?
– Мне нечем ей платить. Она ушла.
– А почему вы вышли на улицу?
– Из любопытства. – Наряд Жасмин ни в коей мере не напоминал траурный: желтый, с глубоким вырезом пуловер, зеленые брючки, туфельки на шпильках. – Утром вы оставили здесь ворох одежды. Это же одежда Дональда.
