— Такими предположениями бросаться, Татьяна Александровна, знаете ли…
— Это не предположение, — возразила я. — Пустой шприц под тахтою в квартире Валерия. Я даже знаю, Валя, что вы с ним пили в тот вечер. Пиво и водку. А виски только попробовали. Много было на двоих-то, при скромной закуске. Пьяного уговорить уколоться легче, правда, Валь?
Она не ответила. Сидела, отвернув голову в сторону. Я задала второй вопрос:
— К героину привыкают очень быстро. Вы решили сделать из Валерия наркомана. Зачем?
— Вы еще скажите, что это я его убила! — огрызнулась она со слезами в голосе.
— Его действительно убили, но это сделали не вы.
Валерий, это так понятно, терпеть вас не мог, и ни о каком возвращении его к вам не могло идти и речи. Когда вы потеряли последнюю надежду, то решили приручить его героином. Что же касается убийцы, то ведь вы его знаете. Вы обе его видели.
Гос-споди, у матушки глаза тоже на мокром месте!
Екатерина Дмитриевна достала носовой платочек, приложила его к глазам и потрясла головой. Такого от нее я ожидала меньше всего, надо же!
— Не только видели, но и говорили, — произнесла она, громко высморкавшись. — Валя выскочила из дачи как ошпаренная…
— Что он тебе сказал? — обратилась я к Валентине.
Похоже, время недомолвок кончилось. Она поднесла ко рту бокал, он звякнул о зубы.
— Он сказал, что ни один мент не усомнится теперь в том, что это я вколола Валерке смертельную дозу героина.
Я плеснула себе вина, надеясь, что судьба будет сегодня ко мне благосклонна и не сведет ненароком с инспекторами дорожного движения, медленно выпила и отломила шоколаду. Гореловы молча разглядывали меня во все глаза.
— Вот поэтому, Екатерина Дмитриевна, — я указала ей на Валентину, — вы проявите добрую волю и переведете деньги Валерия на счет фирмы его дяди.
Я смотрела на ее полное сморщившееся лицо и слушала странный звук, доносившийся откуда-то сзади. Прошло некоторое время, пока не дошло до меня, что звук этот — сигнал моего сотового, идущий со стороны вешалки.
— Еще один вопрос, Екатерина Дмитриевна, — обратилась я к ней, отыскивая сумочку в ворохе одежды на вешалке. — Из чистого любопытства, ей-богу. Как вы оказались в машине возле дачи Роговых?
— Как это? — удивилась она. — Я все время там была. Я и на вечеринке была. Вместе с Валей. А когда молодежь резвиться стала, ушла в машину. Рассудила, что так спокойней. Поспала немного.
— А вернулись?.. — спросила я, доставая задыхающийся от усилий привлечь к себе внимание сотовый.
— Вернулись, чтобы Валя поискала кассету и документы.
— Валерка артачился, не хотел отдавать их по-хорошему, — дополнила ее Валентина. — Для этого я его тогда и подпоила.
Все. Больше я их не слушала, потому что в ухо уже жужжал голос Рогова-старшего.
— Нас разъединили, Татьяна, а потом вы не отвечали… Алло, вы слышите меня?
Судя по голосу, этот Семен Геннадьевич был опять взволнован.
— Да, да, слушаю, говорите, что с вами случилось?
— Со мной-то ничего. В порядке, говорю, все со мной! А вот Любовь Андреевна… Она в тяжелом состоянии. Но врачи говорят — жить будет. В райцентр я ее доставил, в больницу. Как полегче станет, приму меры, чтобы переправить в Тарасов. Алло, Татьяна!
— Да, слушаю я!
— Проникающее ножевое ранение, Татьяна. Если б не ее соседка, Раиса, Любовь Андреевна скончалась бы от потери крови. В деревне все как с ума посходили от недоумения — кому понадобилось?
Болтал он, не прерываясь, вдохновленный важностью сообщения. Я слушала его и думала, что знаю, кому понадобилось бить ножом пожилую женщину, и ругала себя за неосторожный вопрос о собачке, заданный вчера Ребру. Но кто же знал, что у него окажется такая прыть? И такой страх перед разоблачением.
Семен Геннадьевич еще что-то говорил, когда я надавила кнопку отбоя и принялась одеваться, не желая терять и минуты.
— Куда же вы, Татьяна Александровна?
Горелова, как и при встрече, поднялась и шагнула ко мне.
— А… Мы с вами обо всем договорились, — нашлась я, выбитая из колеи известием Рогова. — Не так ли?
— Что поделаешь, — развела она руками. — Но у меня есть два условия.
Два так два, хорошо, что не десять.
— Я с Роговым не хочу и встречаться, пока вы не дадите гарантий, что этот… Ребров, так, кажется? — повернулась она к дочке и, получив подтверждение, продолжила: — Пока Ребров не потеряет интереса к нам с Валей. Как вы это обставите, я не хочу знать. Представляете, после похорон Валерия он замучил Валеньку звонками. Глумится, черт небритый! И, похоже, дело идет к тому, что скоро он начнет требовать с нас деньги! За свое молчание! О боже! Ребята из «Самшита» его до сих пор ищут, но все без толку.
Мне некогда было слушать ее охи, и, уже застегивая пояс, я потребовала:
— Второе условие?
— Бумаги, кассета, все, что относится к нам, должно к нам и вернуться.
— Ну, это только после того, как вы договоритесь с Роговым! — решительно воспротивилась я, и она согласилась.
А что ей еще оставалось? За одно избавление от Женьки мне уже следовало требовать с нее отдельную плату.
«На сей раз найти Никодима труда не составит», — так я думала, въезжая во двор, развороченный колесами тяжелой техники. Но, спустившись по знакомой лестнице в тот самый подвал, засомневалась, туда ли попала. Вместо тусклой желтой лампочки под потолком помещение было освещено голубоватым холодным светом люминесцентных ламп. В прошлый раз я и не заметила светильника, висевшего на стене, в углу, у самого входа. И дверь, которую открыл мне вчера босяк — Женька, помнится, назвал его человеком-могилой, — имела существенные отличия от той, что была на ее месте сейчас. Нет, она по-прежнему была обита по краям войлоком, и ручка на ней была самая что ни на есть простецкая, но сама ее створка оказалась выложена паркетными дощечками. Их красивый рисунок, не заметный при прежнем освещении, радовал глаз. А перед дверью на цементном полу лежал резиновый коврик, наполовину прикрытый влажной тряпкой.
Уже совсем собравшись постучать, я заметила кнопку звонка сбоку на косяке и, не усомнившись в его работоспособности, надавила на нее.
За дверью раздался нежный двухтональный сигнал и послышались торопливые тяжелые шаги.
Нет, все-таки босяк. И в прежнем обличье. А я не удивилась бы, предстань он сейчас передо мной если и не бритым, то хоть причесанным, в халате, домашних шлепанцах и с трубкой в зубах. Размечталась! Никодим, Аввакум и, как его еще Женька назвал, Абрам переменам подвластен не был.
— Никодим? — спросила я, как и в прошлый раз, нисколько не сомневаясь, что он меня узнал.
— Не-а, — ответил он и посторонился, давая мне дорогу.
В его полуподвальчике сегодня было чисто. Ни объедков на столе, ни вонючего мусорного ведра рядом не было. Матрас на полу аккуратно застелен темной пестрой накидкой, а бесчисленные хрустальные висюльки люстры разноцветно искрились.
— Женька у тебя? — спросила я, проходя в комнату.
— Какой еще Женька? — выпучился он на меня. — Нет здесь таких и не было никогда. Кого еще тебе надо?
— Мне нужен Ребро, — попытала я счастья по-другому.
— Ах, этот, — дошло до него, — этот здесь. Садись, я сейчас.
На что садись-то? На матрас, что ли? Ни одного стула. Ну да ваше дело предложить…
Вот сейчас во мне царила полная невозмутимость. Тишина и непредвзятость с большой буквы. Никаких эмоций. Поразительно!
«Он лучше всех играет блюз!» — ни к селу ни к городу вспомнилась строчка из песни.
«Зачем я здесь?» — спросила я себя, всматриваясь в грязное окно под низким потолком, и ответила, не задумываясь: «Для того, чтобы выставить джазмену счет за Андреевну. И заставить платить».
Именно это было для меня сейчас первостепенным. Потому что на мне вина лежала тоже, и немалая. Про собачку, видите ли, пошутила, про Матвея, забрехавшего в момент, когда Андреевна заглянула в ванную, где лежал мертвый Валерий.
С наркоманами шутить опасно. Чересчур они неуравновешенны. А этот, то ли вследствие неуемного темперамента, то ли от ненормального самомнения, еще и непредсказуем.
Ушли вчера они с Надеждой из квартиры Валерия, и бросился джазмен в деревню, — как ее? — в Шелоховку. Прямо на ночь глядя и махнул. Единственного свидетеля убивать — Андреевну. Показалось Ребру, что видела она его в доме. Господи, да если б и видела, то что с того? Дур-рак!
— Где дурак? — прозвучало сзади удивленно-насмешливо. А я и не заметила, что вслух сказала!
Вот он, джазмен, на матрасе сидит. Башмаков на ногах нет, потому и не слышала я, как он появился.
«Ой, не осторожна ты, Танечка!»
— Ты дурак, Женька Ребров! — ответила я ему.
Он, по-прежнему корча лицо в полуулыбке, не вставая, избавился от куртки, швырнул ее к стене и развалился, вытянув по матрасу ноги и оперевшись на локоть.
