постель и ощутив прикосновение чистого до хруста белого белья, я аж вздохнула от удовольствия.
Последнее смутное размышление касалось одной зацепившей меня детали в словах Эша: если Эмилия Эшервуд погибла в том самом пожаре, как уцелели ее дневники и фотографии?
Я собираюсь предать все огню. Всю нашу жизнь, все, чем он владеет. В конце концов, он это заслужил, и в последующие дни я постоянно представляю, как исполняю свой план. Представляю, как обливаю бензином все, что он любит, зажигаю спичку и бегу к озеру, наблюдая, как вся его жизнь тонет в пламени, как он кричит.
Какая восхитительная картина.
Она великолепно подойдет для книги. Для книги, которую я все это время пишу. В конце концов, это история жены, история ее чувств и мыслей, когда она понимает, что муж бросил ее ради более молодой женщины, просто так. Жизнь подражает искусству, которое подражает жизни – это правда или вымысел? Все слова в этой фразе словно перетекают друг в друга, не разделенные границами смысла.
Я переписываю первую главу книги, вставляя в нее сцену с пожаром. Теперь в первых строках главная героиня бросает спичку и наблюдает за пламенем, пожирающим дом. От каждого написанного слова я получаю изысканное удовольствие, представляю выражение его лица, когда он поймет, что я описала его.
Предвкушаю, как эта книга, увидев свет, сокрушает его репутацию.
А потом, охваченная воображаемым пламенем, я понимаю: моя история достаточно хороша, чтобы показать ее кому-то еще. Конечно же не кузине – меня теперь разъедает тщательно скрываемая ненависть к ней, – но у меня есть школьная подруга, которая работает в нью-йоркском издательстве. Так что я звоню ей, спрашиваю, не хочет ли она прочитать мой роман, и она соглашается. Интересно, это потому, что я его жена? Или потому, что она помнит мое творчество в школе – кто разберет? В любом случае я благодарна, что мне было кому написать и что она ответила.
Книга проложит мне путь к свободе. Я перестану быть женой, стану писательницей, личностью. Все наконец узнают мое имя благодаря тем строкам, которые напишу, а не благодаря мужчине, за которого я вышла замуж.
Когда я снова открыла глаза, в комнате царил мрак. В голове плавал туман, я не понимала, где нахожусь и который час. Мне снилось, что я снова в детской спальне в Коннектикуте и мама кричит, чтобы я убралась в своей комнате. «Ты всегда разводишь такой бардак! Как найдешь то, что тебе нужно?»
Как я найду то, что мне нужно.
– Оливия? – Его голос мягко вспорол темноту, и я ощутила, как его рука осторожно легла поверх одеяла и потрясла меня за бедро. – Ты в порядке?
Ной?
Но потом я уловила пьянящий аромат кедра и вспомнила, где нахожусь. Не с Ноем – с Эшем. В гостевой спальне в доме Эша. Ладонь Эша на моем бедре. Дыхание Эша на моей щеке.
Я заморгала, стараясь сфокусироваться, но в комнате было слишком темно, только сквозь гардины пробивалось серебристое сияние луны, высвечивая глаза Анджелики так, что казалось – они мерцают сами по себе. Это что, уже ночь? Я проспала весь день? Как такое возможно?
– Оливия, – снова позвал Эш – нежно, мягко. Раздражение и негодование, вспыхнувшие в его голосе днем, исчезли без следа. Может, он тогда разозлился не на меня, а на содержание сообщения в телефоне? А возможно, он попросту растерялся? Даже великолепный всесильный Эш не мог заставить нужную вещь появиться прямо из воздуха.
Я попыталась сесть, но в голову словно свинца налили. Я приложила руку ко лбу и тихонько застонала.
– Что случилось? – Рука Эша переместилась с бедра на лоб, словно проверяя, нет ли у меня жара, потом на пару мгновений прижалась к шее, такая прохладная по сравнению с моей пылающей кожей.
– Все в порядке. – Я снова попыталась сесть, но голова оставалась неподъемной, а во рту пересохло так, что я с трудом сглотнула.
– Ничего не в порядке, – решительно возразил Эш, мягко подталкивая меня в плечо обратно на подушки. – Мне вызвать врача?
– Нет… у меня есть ибупрофен, в сумке. – В темноте было не разглядеть, где я оставила сумку, а туман в голове мешал вспомнить. – Она где-то тут.
– У меня есть пузырек в ванной, держись, я вернусь через минуту.
Он поднялся, и я вдруг испытала жуткое смущение: ну почему я не могла заболеть в отеле, будучи в одиночестве? Почему это должно было случиться сегодня, здесь, у него на глазах? Я вспомнила сон, голос мамы, и слезы вскипели на глазах, словно от детской обиды.
Я прижала ладонь ко лбу – он оказался покрыт холодной испариной, но я не ощущала себя простывшей. Голова болела как от похмелья или во время мигрени, но не гриппа. Было нечто знакомое в моем состоянии, эта тяжесть во всем теле, и немного подумав, я вспомнила.
Это случилось еще в колледже, и в тот раз Ной в самом деле оказался рядом. Я проснулась, а он дотащил меня из кровати в туалет, где меня вырвало, и пока я сидела на холодном кафельном полу, Ной принес мне стакан воды.
Конечно же я тогда совершила ошибку. Заставляла себя глотать таблетки, с трудом проталкивая их через перехваченное эмоциями горло, в глупой, очень глупой надежде, что так пойму маму, пойму, что случилось с ней, – если выпью те же лекарства, которые принимала она. Но единственное, чего я добилась, – впала в забытье, чем ужасно напугала и Ноя, и себя саму. И пообещала никогда больше так не делать. И сдержала слово.
Но откуда же ощущение, что меня накачали таблетками или наркотиками?
Клара что-то подмешала в кофе? Я выпила всю чашку, наслаждаясь изысканным ароматом, а перед этим прекрасно себя чувствовала. Но тут же эта мысль показалась настолько нелепой, что я рассмеялась вслух. Что-то в булочке? Кардамон? Может, у меня обнаружилась скрытая аллергия? Я взглянула на тумбочку, но чашка и тарелка исчезли.
Я снова прижала ладонь к гудящей голове. Наверное, организм просто возместил недостаток сна за прошедшую неделю, и возможно, вдобавок я подхватила какой-то вирус. А вообще, похоже, на меня накатил приступ того, что Джек называл «писательской горячкой», подразумевая мою склонность любое самое банальное событие превращать в сюжет для романа. И как однажды, не особо церемонясь, заявил он – именно поэтому, пусть
