Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие неуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.
- Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать - проверки как будто подходят к концу.
- А чего мне радоваться? - хотя, конечно, испытал облегчение. - После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу - срок идет.
- Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?
- Ничего, сидим дружно.
- И не скучно в четырех стенах?
- Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомнишь ночевки под забором... тут хоть койка есть.
- А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.
- Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет...
- Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.
- Что-то допрос сегодня чудной, - кривовато хмыкнул тот.
- Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!
- Очень верно говорите. Каждый день - целая морока. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет... - причитания горемычного сиротки.
- Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существовали. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.
- Модус чего?
- Образ жизни.
- Официально? Ну, официально запишите так, - он продиктовал: - Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. - И пояснил свою юридическую грамотность: - С культурными людьми сижу, всему научат.
- Насчет случайных заработков подробнее.
- Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь - на дорогу троячок сунет.
- На это не просуществуешь.
- Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам - и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.
- Охота вам лапти плести?
- Лапти?
- В смысле - языком.
Еще частичка туда же, в осадок.
- А-а, языком... Ваше дело проверить. Может, я правду говорю, почем вы знаете?
- В каких городах за последние годы побывали?
- Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать - сами подумайте - на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.
Это уж верно.
- Откуда вы попали в Москву?
- Откуда? Издалека.
Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.
- Поточнее, пожалуйста.
- Ах, гражданин следователь, мир велик.
- Мир-то велик, а в Москву-то зачем?
- Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.
Опять же своим, настоящим голосом.
Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодушные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть... он мечтал увидеть...
- Белокаменную? - неожиданно для себя тихо и медленно произнес Знаменский.
Хлоп! - глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:
- Ну да, столицу нашей Родины.
Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытянутой в сторону допрашиваемого шеей... что за наваждение! Выпрямился, принял достойный вид, но с загривком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.
- Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.
- Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.
- Полюбуйся, Саша, амнезия.
Тот передвинулся за спину Знаменского для удобства любования бомжем. "Амнезию" сунули Знаменскому на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.
- Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозрительно! Категорическое нежелание называть какие-либо пункты, где...
Знаменский испробовал металлический тембр, и тотчас бродяга взвинченно окрысился:
- А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!
- Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, вполголоса возразил Знаменский.
- Извините, гражданин следователь, погорячился, - он ссутулил широченные плечи в показном смирении. - У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.
- Исключительно меткое замечание, - подхватил Томин. - Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?
- Скажу, что такие ваши приемы противоречат нормам законности. Я буду жаловаться прокурору!
Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.
- Братишка.
- Колька? Привет... С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу... Честное знаменское... А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего потребуй у них документы, у неизвестных, - он разъединился. - По-моему, мать просто подослала его выведать, скоро ли я.
- Между прочим, не лишено актуальности.
- Давай все-таки подумаем, что нам дал...
- ...этот пустой допрос?
- Отсутствие информации - тоже своего рода информация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.
- Ну, давай пометем по сусекам.
- Начнем с конца.
- Почему он психанул? Он же не всерьез.
- Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.
- Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.
- Нет, он решил закруглить допрос.
- Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где - куда откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести "Курск" или какая-нибудь "Епифань" - и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площади, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.
- Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит "модус вивенди", понимает, что "амнезия" - потеря памяти. И не слышал песни "Расскажи, расскажи, бродяга". Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обострения темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.
- Преувеличиваешь, Паша.
Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину.
- Читай, я засеку время.
- Лучше ты, я малограмотный.
- Читай, говорят.
Томин прочел.
- Пятьдесят три секунды, - констатировал Знаменский. - Против его сорока... У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать?
- Пойти ужинать наконец. Потом посмотреть по Интервидению матч с югославами. И потом спать, - он направился к двери. - Завтра пошевелюсь: получу в Бутырке описание его личных вещей. Спрошу, не было ли передач. Кстати, та камерная драка занесена в его карточку, можешь ее упомянуть.
Завтра воскресенье, но Саша пошевелится. Не имей сто рублей...
- Слушай, обязательно список книг, которые выдавала Петрову-Федотову библиотека. И позвони в Первомайский. Пусть там проверят, не присылал ли каких-нибудь матери переводов, посылок, заказных писем. Словом, то, что на почте регистрируется.
- Это все просто. А вот хвосты... Мать честная! Утону я в старых сводках. Утону и не выплыву! Идешь?
В городе стояла весна. Праздничная, неповторимая.
Всю зиму валил снег. Только его сгребут и сложат высокими хребтами вдоль тротуаров, только начнут возить в Москва-реку, а он снова сыплет и за ночь иногда совершенно сровняет мостовую с тротуарами, и люди полдня ходят по улицам гуськом - где протоптаны тропинки. Только начнет желтеть и грязниться снова летит и устилает все ослепительным слоем.
И вот после всех метелей пришла весна света. Солнце подымалось на чистом небе, разгоралось, с крыш начинали потихоньку тянуться сосульки, а тротуары странно курились и местами высыхали, не родив ни одного ручейка. Держалось безветрие. Вокруг сугробов потело, они слегка оседали, но сохраняли зимний вид. Только там, где их раскидывали под колеса машин, быстро превращались в серую кашу и сочились водой.
И каждый вечер строго после захода солнца - будто нарочно для того, чтобы не отнять ни единой краски у весеннего дня, - наползали тучи и отвесно сеяли снежные блестки. Каждое утро пахло весной, каждый вечер - свежим снегом.
Эта пора была создана, чтобы влюбляться, бродить, восторженно щурясь на солнце и слушая капель... А почему, собственно, он идет один? Так естественно представить рядом легкий, чисто очерченный профиль с золотым проницательным глазом. Ничто не мешает. Разве кто будет ему ближе? Глупо откладывать. Мать давно этого ждет, Томин ждет, Зиночка ждет. А весна и вовсе торопит. Такой весны может больше не случиться, и надо успеть к ней примазаться со своим счастьем.
