Олимпиада, разливая, сказала:
— Не все.
Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.
— Генеральша приехала, Саженова, — проговорила поспешно Фиоза Семеновна. — Дом купила — не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.
— Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.
— …Нарядов дочери навезли — сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.
— Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный…
Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.
В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила.
Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: «Поди, царский сын». Еще — чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее осмотреть.
— «Серебро — как зубы, зубы — молодость», — запел киргиз с арбы самокладку.
А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять волостей, немцев в плен.
Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за ворота.
Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла молодым и теплым.
Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на бедность.
— Уйди ты к праху, — сказал Кирилл Михеич.
Через три дома — угол улицы.
Посетили гальки блестящие лунные лучи, — ушли за тучу. Тополя в палисадниках — разопрелые банные веники на молодухах… Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь — нескончаемая). Сонный извозчик — киргиз остановил лошадь и спросил безнадежно:
— Можить, нада?
— Давай, — сказал Кирилл Михеич.
— Куды?.. Но-о, ты-ы!..
Пощупал голову, — шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы. С непривычки сказать неловко, не идет:
— К этим… проституциям.
— Ни? — не понял киргиз. — Куды?
Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку таратайки и проговорил ясно:
— К девкам…
— Можня!..
Все в этой комнате выпукло — белые надутые вечеровым ветром шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй груды мяс и беловато-розовая лампа «Молния», падающая с потолка.
Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный, растяжистый:
— Азия!.. Вина-а!..
Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой. Азиатских земель — Ахмет Букмеджанов. Содержатель.
Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку — вровень стола — здесь человека ценить могут. Здесь — не разные там…
— Пива-а!.. — приказывает Шмуро. — Феску грозно на брови (разгул страстей).
Девки в азиатских телесах, глаза как цветки — розовые, синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в мускусе.
Кирилл Михеич, пока не напился — про дело вспомнил. Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка архитекторская — рвется:
— Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..
— Эта как же? — спросил Кирилл Михеич с раздражением.
— Что?
— В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел — разбойник. Мутит… Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.
— Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают.
— Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?..
— Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..
Ухватил одну за локти — к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.
Архитектор — колесом по комнате — пашу изображает. Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах хрипы, за жидкими дверцами разговорчики — перешепотки.
— Каких мест будешь?
— Здешняя…
Кирилл Михеич — стакан пива. С плеча дрожь, на ногти — палец не чует.
— Зовут-то как?
— Фрося.
Давай сюда вина, пива. Для девок — конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор — гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана.
— Лопай, трескай на мою голову!
Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.
Все же появился и похвалил:
— Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..
— Сила!
Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи…
Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.
Кирилл Михеич угощал.
Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз сена — широки… Колечки по жилкам от тех телес.
А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:
— Де-евоньки-и… На пароход зовут, приехали!
Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые плечи:
— Ма-атросики…
Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:
— За все плачу! Оставайся! Хозяин!
— Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..
Азия — хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.
И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах — бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла Михеича, фыркнет:
— Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов… я тово… успел…
* * *
На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков, а порох дорожает. Сообщал — видел среди киргиз капитана Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее…
Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной, показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал, хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро — из-под пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на пароходе «Андрей Первозванный» комиссар Запус пиршество устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через Иртыш.
И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль. Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил на ученье казаков и лошадей.
Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на семнадцать церквей десятников выписать из Долони — там народ широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: — кабы не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год. Работнику Бикмулле повысил жалованье.
Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.
У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента.
— Робить надо, — сказал Кирилл Михеич весело.
А Горчишников подал бумажку:
Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К. Ден. извещает гражд. К. Качанова, что… уплотнить и вселить в две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса.
Августа…
Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.
На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.
Усмехнулся горько, щекой повел:
— Не могли… прямо-то повесить, покособенило.
Птице даны крылья, человеку — лошадь.
Куда ни появлялся Кирилл Михеич, — туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь «Император».
Не обращая внимания на хозяина, — давило и раскидывало широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами… И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору — не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта…
Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, — семнадцать планов — не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные — калачи, и каждое слово — как кулич — обольстительно…
