Я забралась в свой закуток — угол большой комнаты, отгороженный сервантом. Там впритык друг к другу умещались стол, кресло и книжные полки. Все это использовалось как по назначению, так и для хранения всяких ценных вещей, непочтительно именуемых мамой «этот твой хлам».
Ничем серьезным заниматься мне не хотелось, поэтому я потянулась за альбомом с фотографиями. Фотографий у нас в доме великое множество: в альбомах, коробках, пакетах и просто россыпью, на которых запечатлены мною студенческие вечеринки и домашние праздники, портреты родственников и многочисленные снимки Манюни.
Я люблю смотреть фотографии. А для таких случаев, как сегодня, у меня припасен особый альбом. В нем хранятся фотоснимки из «Искорки». Есть под Зеленогорском такой райский уголок, с которым у меня связано четыре года жизни. Ровно четыре лета во время каникул я работала в «Искорке» вожатой. Этот далеко не бедный лагерь ничем не напоминал тот, где прошло мое собственное пионерское детство. Детям и взрослым здесь были обеспечены невиданные по тем временам условия. Трехэтажные каменные корпуса, йогурты к ужину, черешня к полднику, компьютерные приставки в качества призов за победу в конкурсах. У меня, например, впервые в жизни была собственная комната.
Однако самым большим потрясением для меня стали дети. Особого пристрастия к педагогике я никогда не испытывала, и моя лагерная эйфория объяснялась вовсе не тем, что во мне внезапно проснулся талант Ушинского или Сухомлинского. Дело было не в педагогике, а в том невероятном потоке любви и симпатии, который внезапно хлынул на меня.
В лагерь я уже три года не езжу, но до сих пор, перебирая фотографии, улыбаюсь, потому что ко мне хоть на чуть-чуть возвращается спокойствие и безмятежность самого лучшего в моей жизни времени.
Но сегодня даже это испытанное средство не срабатывало. Я перебирала фотки с забавными детскими мордашками и ловила себя на том, что думаю о своей работе в агентстве, о пасьянсе, который зачем-то сошелся, и, конечно, про Голяка. Такое ощущение, что про этого бандюгана мне теперь до конца жизни думать придется.
«Все, стоп», — сказала я себе. В конце концов, человек должен быть хозяином своих мыслей. Ну-ка попробуем еще раз! Так, это мы после «Аленького цветочка» — спектакля, имевшего бешеный успех благодаря чудищу, бесподобно сыгранному моим любимчиком Лехой Смирновым. Это наш поход, это я у снежной крепости, а это…
Тут я почувствовала, что у меня темнеет в глазах — с фотографии широко и приветливо улыбался Голяк. Сначала я подумала, что моя нервная система не выдержала ежедневного общения с криминальным миром и я просто рехнулась. Потом я осознала, что это не галлюцинация, и испугалась, еще больше. Но уже не страх, а настоящий ужас и безысходная тоска навалились на меня, когда я поняла, что человек с фотографии — тот, кого я встретила сегодня в агентстве и кого не сегодня-завтра объявят в федеральный розыск, — это отец Кирилла Арсеньева.
Оба они глядели на меня с фотографии, сделанной в родительский день после дружеского футбольного матча, в котором принимали участие дети и папы. В голове у меня закружилось. Но вместо того чтобы потерять сознание, я вспоминала…
* * *
Впечатления от первого в моей жизни лагерного лета были весьма пестрыми. Из тридцати мальчишек больше половины ездили сюда чуть ли не с детсадовского возраста. Они были яркими, талантливыми, раскованными. Чего стоил один Леха Смирнов, который танцевал как бог и мог сыграть любую роль. Среди такого скопища талантов легко было затеряться не только ребенку, но и взрослому. Тем более что мой напарник Сергеич был личностью легендарной. Он имел гигантский по сравнению со мной опыт лагерной жизни. Сергеич ездил в «Искорку» уже семь лет и имел в запасе неимоверное количество игр, развлечений и приколов, жертвами которых легко мог стать любой.
Поначалу я чувствовала себя здесь не слишком уютно. Может быть, поэтому меня особенно заинтересовал товарищ, который оказался примерно в одной ситуации со мной, демонстрируя при этом поразительное самообладание и независимость. Товарищу было двенадцать лет, это был «пионер» из моего отряда. Звали его Кирилл Арсеньев. Независимостью этот мальчик обладал фантастической. Кроме того, скоро выяснилось, что все, за что бы Кирилл ни брался, он делал не просто хорошо, а великолепно. Не было ни одного отрядного мероприятия или конкурса, в котором Арсеньев не занял бы первое место. Он побеждал легко, не давая себе труда особо радоваться по этому поводу, и ни разу не пытался изобразить то, чего не чувствует.
С таким характером, как у Кирилла, быть чьим-то любимцем невозможно. Мы стали друзьями. Разница в десять лет, естественно, ощущалась, но не была непреодолимой. Слишком много общего нашлось у нас с ним. В течение трех лет я была бессменной вожатой Кирилла Арсеньева, потом по возрасту он перешел в старший, первый отряд, но ничего не изменилось. За исключением того, что я стала понимать: то, что тянет меня к этому мальчику, называется иначе, чем дружба, и объясняется какими-то другими словами.
Сейчас я подумала, что Глеб Спозаранник, наверное, быстро бы нашел нужные слова для определения моей очередной сексуальной патологии. Да что Глеб, если даже такой тонкий и знающий меня человек, как мама, только за голову хваталась, когда я пыталась объяснить ей, что со мной происходит.
С Кириллом я никогда об этом не говорила. Мне казалось, что если я вывалю на него все то, в чем сама еще толком не разобралась, что-то изменится в наших отношениях, разрушится то общее, одно на двоих пространство, которое окружает нас.
Мы не так уж много времени проводили вместе, и если нам случалось оставаться вдвоем, то было совершенно неважно, чем мы будем заниматься. Я могла валяться на кровати и читать свои конспекты, Кирилл копаться в магнитофоне, и при этом мы все равно были вдвоем. Разговоры у нас тоже случались. Причем иногда мы умудрялись понимать друг друга, не заканчивая фраз. Во время одной из таких бесед он сказал мне, что я не из того разряда, которые «Посмотрел-нравятся», а по-другому. Как «по-другому», он уточнять не стал.
О родителях Кирилл почти ничего не говорил. Отношения в семье были непростые, и он предпочитал не касаться этой больной для себя темы. Только однажды, когда мы по обыкновению пили чай в моей комнате после отбоя, он сказал: «Мама у меня хорошая, очень. А шлепок… так себе. Все крутого из себя строит. Сотовый завел, бизнесом каким-то решил заняться. Смех».
Отца Кирилла в лагере я видела лишь однажды. Он приехал неожиданно после полдника и церемонно попросил моего разрешения пообщаться с сыном. Отметив про себя их удивительное сходство, я пошла в комнату собирать вещи: в тот день я уезжала в город на выходной. Минут через сорок ко мне прибежал Кирилл:
— Валя, давай скорей. Отец уезжает, хочешь, он тебя до станции подбросит?
— Так рано уезжает? — удивилась я.
— Ну так чего сидеть-то? — воззрился на меня Кирилл.
Он проводил меня до хоздвора, где красовался роскошный «крайслер».
— Это что, ваша машина? — не могла скрыть я удивления.
— Да, — буркнул Кирилл.
— А чего ж ты мне не рассказывал, что у вас такой красавец имеется?
— А его и не было… до вчерашнего дня, — как-то странно и неохотно сказал он.
Ехать в этой иномарке было истинным наслаждением. Сидя на заднем сиденье, я ощущала себя по меньшей мере принцессой крови и втайне надеялась, что мне удастся доехать до города в этой прекрасной машине. Но этого не произошло. Минут через десять она плавно затормозила у станции. Мне ничего не оставалось, как поблагодарить водителя и выйти. «Вам спасибо за сына», — неожиданно произнес он на прощание.
Это было мое последнее лагерное лето. Впереди был пятый курс, диплом, и больше в «Искорку» я не ездила. Первый год мы с Кириллом часто перезванивались. Пару раз он даже заходил ко мне, и под неодобрительные взгляды мамы мы пили пиво на кухне. Он говорил, что будет поступать в Политехнический. Потом все кончилось. Последний раз он поздравлял меня с днем рождения два года назад. Я знала, что в феврале этого года Кириллу исполнилось 19 лет.
От моих воспоминаний меня отвлекла бабушка.
— Валя! С ума сошла, что ли? Пятый час, тебе ведь завтра на работу.
Я легла, но заснуть долго не удавалось. События сегодняшнего дня никак не связывались в одно целое. Словно фрагменты гигантской мозаики, в голове мелькали картинки из моей жизни — лагерь, агентство, кассета, Голяк, Обнорский, Кирилл…
«Интересно, каким он стал», — подумала я, уже засыпая.
* * *
На другой день я умудрилась прийти на работу раньше, чем Спозаранник. Это было странно, потому что Глеб удивительно точно соответствовал своей фамилии. В комнате расследователей уже сидел за компьютером Миша Модестов.
— А что наш Глеб, заболел? — спросила я.
