— А что наш Глеб, заболел? — спросила я.
— Почему заболел? — ответил Модестов. — У него суд с утра.
— Какой суд? — не поняла я.
— Да Правер подал иск. Требует компенсации морального ущерба за то, что Глеб извратил его светлый образ в своем материале.
— А что, действительно извратил?
— Ну ты даешь, Валентина! Ты что, Спозаранника не знаешь? Он же семь раз отмерит, прежде чем один раз написать. Так что не переживай. Они там с Лукошкиной отобьются.
Я хотела сказать Мише, что для переживаний у меня и без Спозаранника достаточно поводов. Тем более что в исходе этого судебного процесса я не сомневалась. Мария Лукошкина была опытным адвокатом, и ей частенько приходилось вытаскивать сотрудников агентства из подобных ситуаций. Чаще других в суд вызывали Обнорского. С Глебом такое приключилось впервые.
Мишу Модестова в агентстве прозвали Паганелем. Кроме высокого роста и непомерной близорукости, он был еще и рассеян, совсем как тот забавный француз. Вот и сейчас, разговаривая со мной, Миша умудрился засунуть куда-то записную книжку.
— Паганель, ты бы отдал кассету Голяку? — без всякого перехода спросила я.
Он прекратил поиски записной книжки, откинулся на спинку стула и снял очки.
— Если ты намекаешь на виолончель, которую я будто бы продал за пять бутылок «Белого аиста», так это — чушь собачья.
История с виолончелью была для Модестова больной темой. До того как Миша пришел в агентство, он играл в оркестре Мариинского театра. В его жизни был период, когда он, что называется, пил по-черному. А поскольку всем прочим напиткам Миша предпочитал молдавский коньяк, кто-то из наших острословов пустил пулю про виолончель. Впрочем, шутка не была злой, Паганель давно к ней привык и обычно не обижался. Но сейчас не защищенное стеклами очков лицо Миши имело несчастное выражение.
— Паганельчик, миленький, — взмолилась я, — ни на что я не намекаю. Ты ведь знаешь, я и сама люблю хороший коньяк. Ты мне просто скажи — ты отдал бы кассету?
— Видите ли, Валентина Эдуардовна… — в сложных ситуациях Модестов обычно начинал со слов «видите ли».
— Да не тяни ты, я же тебя как человека
спрашиваю!
Но ответа на свой вопрос я не дождалась, потому что в комнату вошел Спозаранник.
— Ну как, Глеб, все в порядке? — спросил Миша.
— А разве могло быть иначе? — ответил он.
Но порадоваться за своего начальника мы не успели. Спозаранник тут же напустился на Модестова, который, оказывается, еще час назад должен был встретиться с Зудинцевым. Как выяснилось, Зудинцев уже дважды звонил Спозараннику на пейджер, потому что до агентства дозвониться невозможно, а свой пейджер Модестов, по обыкновению, оставил дома.
Миша уже давно убежал, а Глеб все продолжал свой монолог о безответственности и отсутствии самодисциплины. Мужественно принимая огонь на себя, я протянула ему законченную наконец справку. Минуты две Глеб читал мой эпохальный труд, после чего произнес:
— Вполне прилично, но, как всегда, очень много лишних эмоций. Словом, до совершенства далеко.
С этими словами он выдал мне новое задание и ушел на летучку. Учитывая, что «совершенство» — прерогатива самого Глеба, этот отзыв мог сойти за похвалу. Поэтому я отправила братьев Изумрудчиков, деятельность которых на сей раз заинтересовала Спозаранника, в стол и отправилась к Агеевой, единственному человеку, которому я могла рассказать о Кирилле.
Но Агеева была на летучке. Чтобы скоротать время, я заглянула к репортерам. Обычно там многолюдно, но сейчас в комнате находились только трое: Соболина, Завгородняя и Скрипка. Анна Соболина, по обыкновению, что-то выискивала в компьютерной сети. Молчаливая и задумчивая, она полная противоположность своему богемному мужу. Глядя на ее красивое лицо, я подумала, что никогда не выйду замуж. Если семейное счастье заключается в том, чтобы таскаться с авоськами и молчаливо терпеть многочисленные измены мужа, то на фига мне такое счастье? Хотя, впрочем, что я об этом знаю? Ровным счетом — ничего. Наверное, если сильно любишь, то можно простить многое. В конце концов, у них сын, очаровательное двухлетнее существо. Я вспомнила нашу Манюню и подумала, что ребенку обязательно нужны отец и мать, которые его любят.
Светка Завгородняя сидела на краешке стола, картинно свесив длинные ноги, и болтала по телефону. Судя по кокетливым интонациям, разговаривала она явно не с представителями РУВД. Хотя и с ними она разговаривала точно так же. Внешностью Завгородняя тянула на топ-модель, а ее характер отличался исключительной стервозностью. Отбоя от мужиков у Светки не было. Даже сейчас, пока она динамила своего очередного поклонника, Скрипка бросал весьма выразительные взгляды на глубокий вырез ее платья.
Любвеобильность Алексея Скрипки служит предметом постоянного обсуждения. Он флиртует со всеми женщинами агентства, включая Агееву. Его вниманием обойдена разве что я. Не то что это меня особенно тяготит — Скрипка явно не походит на предмет моих девичьих грез, — но так, обидно все-таки. Мы с ним единственные выпускники факультета журналистики в агентстве. Хотя бы из чувства солидарности к альма матер он мог бы относиться ко мне чуточку внимательнее.
Но едва я подумала об этом, как Скрипка, увидев в моих руках сигарету, недовольно отметил, что курить следует не где попало, а в специально отведенном месте. В нашем агентстве он занимается не столько журналистикой, сколько хозяйственной деятельностью. Эти свои обязанности он выполняет с видимым удовольствием, и, чтобы не травмировать «главного завхоза», я собралась было пойти курить в коридор, но тут в комнату, пританцовывая, вошел Соболин. Летучка кончилась.
— О чем говорили? — не поднимая головы от компьютера, спросила Анна.
— Все как обычно, заюшка, — ответил Соболин. — Но есть одна новость: Голяка объявили в федеральный розыск.
Свою жену в зависимости от настроения Соболин называет «Анютой», «Нютой» или «Заюшкой». Сейчас настроение у него было отличное.
— Ас кассетой что решили? — задала вопрос я, стараясь говорить спокойно.
— Да ничего пока. Шеф сказал, что вечером обсудим все вместе.
Раз в месяц по пятницам в «Золотой пуле» проходили собрания, на которых подводились итоги и обсуждались планы на будущее.
— А сам-то ты что думаешь? — не отставала от него я.
— Что мне Голяк и что я Голяку? — продекламировал Соболин, как будто произносил какой-нибудь шекспировской монолог.
Все правильно, подумала я. Володе Соболину нет до Голяка никакого дела. Он же не работал в «Искорке» и не знал Кирилла Арсеньева. Я окончательно запуталась.
* * *
Как обычно, после летучки Агеева находилась во взвинченном состоянии. Она потрясала ворохом заявок, которые свалились на ее отдел, и говорила, что так работать нельзя, что Обнорский хочет невозможного, и все хотят невозможного, и в конце концов ей придется уволиться. Слова ее были не более чем защитной реакцией. Марина Борисовна работает в агентстве с самого первого дня и вряд ли представляет свою жизнь без этой привычной суеты, да и без Обнорского тоже. Сейчас она нервничала, забавно поправляла свои фирменные очки и пыталась что-то отыскать в компьютере.
Мне следовало включиться в правила игры и сказать ей что-нибудь ободряющее. Но вместо этого я с грустью подумала, что Агеевой не до меня. И ушла к себе.
До вечера я промаялась с братьями Изумрудчиками, пытаясь осмыслить то немногое, что дал мне на них Глеб. Но мысли тут же переключались на Кирилла.
Собрание началось в шесть часов и развивалось по своему обычному сценарию. Обнорский сидел верхом на стуле и говорил о том, что все мы должны строить собор, а не просто возводить стены или носить камни. Свою любимую притчу о соборе он вспоминал на каждом собрании.
Обычно я люблю слушать Обнорского и притчу о строительстве собора тоже очень люблю. Но сегодня его слова отзывались во мне какой-то непонятной болью. Я ощущала себя предательницей, которая месит в уголке глину, вместо того чтобы заниматься общим делом. Я вспоминала его лекции в университете и вдруг поймала себя на мысли, что мне жаль этого волевого сильного человека. Устыдившись, я прогнала нелепую мысль прочь, потому что кто-кто, а Обнорский никак не нуждался в моей жалости. Агентство — его любимое детище, и нужно обладать недюжинным характером, чтобы в наше непростое время поднять и сплотить вокруг себя команду единомышленников.
Потом я с сожалением подумала о том, что за два года так и не сумела стать полноправным членом этой команды. Первое время я изо всех сил старалась оправдать оказанное мне высокое доверие. Но старания мои чаще всего оказывались неуклюжими. Особенно нелепой стала попытка организовать в агентстве нечто вроде профсоюзной организации. После этого никто не воспринимал меня в агентстве всерьез. Из гадкого утенка я превратилась в белую ворону. Вернее, в рыжую, что было еще хуже. «Рыжие, они и в Африке рыжие», — невесело подумала я и с завистью посмотрела на Завгороднюю.
