Старшина Волов был потом снисходителен к рядовому Хатанзееву, когда они попали в одну часть на дослужку. После дембеля и уговорился Волов. С согласия отца Ивана ехал поначалу оглядеться.
Взять вещмешок, по привычке вскинуть на плечо, поднять тощий чемодан и заставить себя подумать: одним человеком здесь стало больше, — какая разница? Не надо криком кричать. В таких случаях меньше говорят — получше осматриваются.
Он был, наверное, в майора — слишком высок и плотен, чтобы не застрять в проходе аэропорта и не задеть притолоку в дверях. Невольно пришлось нагнуться.
Лишь пробормотал Кожевникову: «Духов, Духов… Что-то знакомое…»
В госпиталь к Волову Надя приезжала зимой. Ей выпал отпуск. Волову ребята передали замороженную клубнику. Он уже поднимался, и только-только начал ходить. Третий сосед по палате Кистень выковырнул из спрессованной кучи несколько клубник.
— Ягода, как хорошая затяжка сигареты после прыжка с парашюта, уходя подмигнул он.
Хоть криком кричи — так хорошо стало. Приехала. А где же, позвольте спросить, Арефьев? Убили. Ах, прости, Надя! Я, честно, не знал… Бедный, бедный Арефьев! Оказался женатым к тому же. Жалко. Очень жалко. Надя приехала просто так. Дома, в тишине, уже невмоготу.
Волов по знакомой тропочке привел ее к овражку. Здесь где-то огород кончался. Он представил Надю всю в черном. Плывет на лодке, в которой гроб Арефьева. Не старая еще Надя. Жена Арефьва старше. Но и не такая молодая уже. Вот и лицо — желтое, худое.
— Чего ты, Сашка? Чего задумал? Ты погляди на себя… Посинел, дрожишь…
— Да не виноват же я перед твоим Арефьевым!
Надо было ее тогда понять. Не торопиться. Не упрекать. Тихо, возвратившись из госпиталя, поехать к ней. Даже Кистень, бабник и волокита, отметил эту ее восточную красоту. Правда, он был в своем роде: хотел перебраться на ночь в другую палату… Ну чего тут такого? Даже в тюрьме и то есть отдельная хата для свиданий. Кистеню и в голову не приходило, что она этого не хочет, что она приехала рассказать об Арефьеве.
— Слушай, — Кистень был неугомонен, — если сам не можешь, дай мне ее!
Пришлось его ударить. Вытирая губу, из которой сочилась кровь, Кистень скулил:
— И сам не гам, а другим не дам.
Леха не услышал крика. А если бы даже услышал, точно выразить свое отношение к нему, убей бы, не смог. Крики лебедей в поднебесье будоражили его душу в детстве. Эти сказки о лебединой любви, когда погибает самка и после этого добровольно падает с высоты лебедь, разбивая грудь, шли за Лехой порядочное время. Теперь, пожалуй, услышав прощальный крик лебединый, он остался бы холоден к нему.
Но именно лебединый крик стоял в стылом небе. И Леха его не услышал. Лебедя и лебедку он увидел. Лебедка была кем-то ранена. И она спускалась к земле все ниже и ниже. А лебедь стремительно то взлетал вверх, то падал вниз. Однако он и не думал убивать себя.
Даже когда Леха в два прыжка настиг ее, жадно стал скручивать ей шею и она прокричала в последний раз, лебедь не стал разбивать себя от невосполненной, утраченной любви. Он с диким испуганным криком взмыл в темнеющее небо и, наверное, бросился догонять свою стаю.
Леха же выругался:
— Струсил!
Он хотел для жратвы иметь двух лебедей.
Вскоре Леха нашел землянку. Возрадовался, что она неприметна. И что идет снег. Все его следы заметет! Он обошел землянку вокруг, наткнулся на моток проволоки. И испугался. Значит, тут люди были? Значит, они опять сюда придут? Покой, с которым он шел в последнее время, заменился в душе суетой и страхом. Он долго шарил вокруг землянки. Но больше ничего не нашел.
«Геологи были, — стал размышлять. — Ушли дальше, поди. Нефти тут нет. И — хорошо. — Леха знал здешние законы. — Лесорубы не имеют права валить лес в прибрежье. Следовательно, сюда, к землянке, не сунутся. А геологи могут лишь вернуться. Хотя… Чего они тут забыли? Этот моток проволоки?»
«Посмотрим, — забормотал он, входя в землянку. — Поживем поглядим…»
На столе, сбитым из сосновых досок, Леха нашел керосиновую лампу. Она была кем-то аккуратно заправлена. Спички у него были. Лампа вспыхнула, осветила неуютное жилье. Сразу около стола Леха увидел печку. Тут тоже кто-то аккуратно уложил поленницы. Даже травка лежала — бери и разжигай.
«Ладно! — промычал довольно. — Растопим и печку… Попотрошим и птиченьку. А потом уж побегим далее».
Дед Лехин когда-то уходил на фронт вместе с М. — Машиным отцом. Отец ее вернулся с одной рукой, а деда не стало, погиб смертью храбрых. Так и остался Леха для Машиного отца желанным человеком. Отец у пацана был гиблым, пил. А дед… Машин отец похоронил земляка на чужой земле, похоронил после боя. И чужие дожди льют на могилу сибиряка. Много их, могил, на земле. А это дорогая для дяди Родиона. Отцом ли, дедом хотел стать для несчастного Лехи.
От самого первого привода в милицию до этой судимости дядя Родион поддерживал морально Леху. В эту студеную ночь, оказавшись с ним, дядей Родионом, с глазу на глаз, Леха почувствовал, что крепко устал, соскучился по жизни в теплой избе, с валенками, с разбросанными игрушками по полу, с недопитым в банке грибом, прикрытым чистенькой марлей. Он прислонился к большой русской печи, глядел на торопливо одевающегося дядю Родиона искоса, потому что по-другому, даже на таких людей, уже смотреть не мог.
Дядя Родион путался в теплых ватных штанах, болтая пустым рукавом рубахи, и повторял: «Да ты садись! Да ты садись и раздевайся!»
Наконец, он надел штаны и валенки, накинул ватник и, оглядываясь, начал готовить на стол.
— А Маша где?
— Маша-то? — деланно весело, переспросил дядя Родион. — А где ей быть? На посиделки побежала. И Витюху забрала…
Беглец прощупал комнату с ног до головы, зацепился взглядом на мужской гимнастерке, прикинул, что она велика для дяди Родиона.
Дядя Родион увидел его эту зацепку.
— А это гость у нас.
— Кто?
— А Ваньки, что из Чернигова. Родственника твоего. Студент. Они тут…
— Ладно, дядя Родион. Не надо рассказывать. Я ведь так это.
— Ну, коль так… Ищут тебя, Лексей.
— Знамо ищут. Их дело искать.
— Ты что же, в самом деле убег?
— Убег.
— Тебе же три месяца осталось всего, Лексей.
— Три месяца.
— И чего же ты так…
— Погоди, дядя Родион. Я тебе покажу одну штуку. Ежели что в ней не поймешь, спросишь. Я объясню. Вот эта штука.
Леха подал порядком истертую бумагу — видно, немало уже носил. Родион надел очки, внимательно посмотрел на бумагу.
— Письмо, что ли?
— Письмо, письмо… Ты читай. Вслух читай!
Издевательское это было письмо. Писал его в тюрьму Лехе какой-то Козлов. Писал так: вот, мол, в письме и встретились! Съел, Леха? Да, ты меня избил. Но что же? Я теперь на свободе, а ты — тянешь за меня срок. И я этому очень рад. Я рад, что тебя посадили. И рад, что дружков твоих чуть к стенке не поставили. Я был бы еще больше рад, чтобы тебя расстреляли. Таких, как ты, нужно уничтожать. Вы все подонки. И будешь ты, Леха, подонком до конца своих дней. А я живу — кум королю и сват министру. А помнишь, как ты мне говорил: «Ты — ноль, ты — доходяга, и харчи твоих воров-родителей тебе не помогут. Так и будешь ты доходягой. И ни одна баба не полюбит тебя». Так вот, Козел ваш бывший, теперь под сто кило, не харя — будка, и бабы лучшие в постель с бывшим доходягой с радостью ложатся. У Козла денег по-прежнему навалом. А Лехе в тюряге только и остается, как пишут в газетах про тюрьмы, какого-нибудь малолетку изнасиловать. Но ведь за то срок еще потянешь…»
Леха подошел к дяде Родиону, взял письмо.
— Хватит. Далее там еще злее…
— Ты потому и убежал? — Дядя Родион поднял очки к жиденьким своим волосикам, что взъерошились на голове; глаза у него сузились, беспокойно забегали.
— Вот ты, дядя Родион, говорил мне… Что все, дескать, у нас в ажуре. Ты… Впрочем, к месту и не к месту это доказывал. А, видишь, как у нас плохо, ежели людишки, подобные Козлу, смеют насмехаться. Они, ты знаешь, мало того, что живут лучше всех — им еще подавай издеваловку…
— Погоди, погоди… Ты, спрашиваю, и убежал потому?
— Убежал я не потому. Это я уже недавно, может, пять-шесть часов тому убежал из-за Козла. Кто-то же должен из нас, пятерых, кому он жизнь сломал, наказать его. Вижу, в моем деле, в которое впутался, можно и не наказать. Из пятерых я только могу сделать это.
— А ко мне-то что пришел? Я в мести тебе не помощник. Простил бы ты его. И повинился властям. Ну дадут за побег еще год-другой. Отсидишь. А так… К стенке могут поставить за убийство.
— И что? Он-то от стенки выкрутился. А они… Они… Они лежат там. И лишь я да еще один в живых.
Тут загремела дверь. Кинулся Леха в угол, за занавеску. Дядя Родион побледнел, очки у него свалились со лба. Кто-то размеренно входил в сени.
