-- Но здесь у вас есть немало историков, которые делают то же самое, -запротестовал я. -- По правде говоря, в вашей стране к образованию относятся куда серьезней, чем в Англии. Во Франции есть сотни преподавателей, читающих лекции по истории.
-- Естественно, -- сказал он, -- но все они французы и говорят о своей родине. Они не пересекают Ла-Манш, чтобы провести отпуск в Англии, а затем вернуться и читать о ней лекции. Я не понимаю, чем вас так заинтересовала наша страна. Вам хорошо платят?
-- Не особенно.
-- Вы женаты?
-- Нет, у меня нет семьи. Я живу один.
-- Счастливчик! -- воскликнул он и поднял рюмку. -- За вашу свободу, -сказал он. -- Да не будет ей конца!
-- А вы? -- спросил я.
-- Я? -- сказал он. -- О, меня вполне можно назвать семейным человеком. Весьма, весьма семейным, говоря по правде. Меня поймали давным-давно. И, должен признаться, вырваться мне не удалось ни разу. Разве что во время войны.
-- Вы бизнесмен? -- спросил я.
-- Владею кое-каким имуществом. Живу в тридцати километрах отсюда. Вы бывали в Сарте?
-- Я лучше знаю страну к югу от Луары. Мне бы хотелось познакомиться с Сартом, но я направляюсь на север. Придется отложить до другого раза.
-- Жаль. Было бы забавно... -- Он не кончил фразы и вперился в свою рюмку. -- У вас есть машина?
-- Да, я оставил ее возле собора. Я заблудился, пока бродил по городу. Вот почему я здесь.
-- Останетесь ночевать в Ле-Мане?
-- Еще не решил. Не собирался. По правде сказать... -- Я приостановился. От коньяка у меня в груди было тепло и приятно, да и какая важность -- откроюсь я перед ним или нет, ведь я говорю сам с собой. -- По правде сказать, я думал провести несколько дней в монастыре траппистов.
-- Монастыре траппистов? -- повторил он. -- Вы имеете в виду монастырь неподалеку от Мортаня?
-- Да, -- сказал я. -- Километров восемьдесят отсюда, не больше.
-- Боже милостивый, зачем?
Он попал в самую точку. За тем же, за чем туда стремятся все остальные, -- за милостью Божией. Во всяком случае, так я полагал.
-- Я подумал, если я поживу там немного перед тем, как вернусь в Англию, -- сказал я, -- это даст мне мужество жить дальше.
Он внимательно смотрел на меня, потягивая коньяк.
-- Что вас тревожит? -- спросил он. -- Женщина?
-- Нет, -- сказал я.
-- Деньги?
-- Нет.
-- Попали в передрягу?
-- Нет.
-- У вас рак?
-- Нет.
Он пожал плечами.
-- Может быть, вы алкоголик, -- сказал он, -- или гомосексуалист? Или любите огорчения ради них самих? Плохи, должно быть, ваши дела, если вы хотите ехать к траппистам.
Я снова взглянул в зеркало поверх его головы. Сейчас впервые я заметил разницу между нами. Отличала нас не одежда -- его темный дорожный костюм и мой твидовый пиджак, -- а непринужденность, с которой он держался, -- ничего общего с моей скованностью. Я никогда так не смотрел, не говорил, не улыбался, как он.
-- Дела мои в порядке, -- сказал я, -- просто я как личность потерпел в жизни фиаско.
-- Как и все остальные, -- сказал он, -- вы, я, все эти люди здесь, в буфете. Все мы до одного потерпели фиаско. Секрет в том, чтобы осознать этот факт как можно раньше и примириться с ним. Тогда это больше не имеет значения.
-- Имеет, и еще какое, -- сказал я, -- и я не примирился.
Он прикончил коньяк и взглянул на стенные часы.
-- Вам вовсе не обязательно, -- заметил он, -- немедленно отправляться в монастырь. Перед добрыми монахами вечность, что им стоит подождать вас каких-то несколько часов. Давайте переберемся туда, где сможем пить с большим удобством, а может быть, и пообедаем; будучи семейным человеком, я не стремлюсь домой.
Только теперь я вспомнил о незнакомце в машине, который окликнул меня на улице.
-- Вас зовут Жан? -- спросил я.
-- Да, -- сказал он. -- Жан де Ге. А что?
-- Кто-то принял меня за вас, тут, у вокзала. Какой-то субъект в машине окликнул меня: -- крикнул он, а когда я сказал, что он ошибся, это, похоже, позабавило его: он подумал, что я, вернее, вы, не хочу, чтобы меня узнали.
-- Ничего удивительного. Что вы сделали?
-- Ничего. Он со смехом отъехал и крикнул, что мы увидимся в воскресенье.
-- О, да. La chasse [Охота, травля (фр.).]...
Мои слова, видимо, направили его мысли в новое русло, так как выражение его лица изменилось -- хотел бы я узнать, что у него на уме, -- голубые глаза подернулись непроницаемой пеленой, и я спросил себя: я тоже так выгляжу, когда какой-нибудь трудный вопрос всплывает из глубин моего сознания?
Он кивнул носильщику, терпеливо ожидающему с двумя чемоданами в руках за дверями буфета.
-- Вы сказали, что оставили машину у собора? -- спросил он.
-- Да.
-- Тогда, если у вас найдется в ней место для моих чемоданов, мы можем вернуться туда и поехать куда- нибудь пообедать.
-- Разумеется. Куда вам будет угодно.
Он расплатился с носильщиком, подозвал такси, и мы отъехали от вокзала. Это было похоже на странный сон. Как часто во сне я, тень, смотрел на самого себя, участвующего в призрачных событиях этого сна. Сейчас все это происходило наяву, а я ощущал себя таким же бестелесным, таким же безвольным...
-- И он ничего не заподозрил?
-- Кто?
Я вздрогнул; его голос, как голос пробудившейся совести, напугал меня: мы оба молчали с тех пор, как сели в такси.
-- Человек, который окликнул вас возле вокзала.
-- Нет, абсолютно ничего. Я теперь вспоминаю, что он знал о вашей поездке, -- он сказал, что она, видимо, была безуспешной. Это вам о чем-нибудь говорит?
-- Еще как...
Я не стал развивать тему. Это меня не касалось. Я лишь взглянул на него украдкой -- он так же украдкой смотрел на меня. Наши глаза встретились, но мы не улыбнулись друг другу, что было бы естественно для людей, связанных узами сходства, и я вновь почувствовал холодный озноб, точно меня подстерегала опасность. Я отвернулся от него и стал глядеть в окно. В то время как такси завернуло за угол и остановилось у собора, раздался низкий, торжественный благовест, ко всенощной. Этот неожиданный зов всегда глубоко меня трогал, задевал в моем сердце какие-то неведомые струны. Сегодня в громком, неудержимом звоне колоколов было предостережение. Мы вышли из такси. Медный гул стал тише, перешел в глухой рокот, рокот -- во вздохи, вздохи укоризны. В двери собора вошло несколько человек. Я отпер багажник. Мой спутник ждал, с интересом рассматривая машину.
-- , -- сказал он. -- Какого выпуска?
-- Он у меня два года. Прошел около пятнадцати тысяч километров.
-- Вы им довольны?
-- Очень. Но я мало на нем езжу. Только на уик-энды.
Пока я укладывал его чемоданы, он жадно расспрашивал меня о машине. Словно мальчишка, увидевший новую марку, он трогал переключатель скоростей, похлопывал по сиденьям, чтобы проверить пружины, касался пальцами рычага передач и указателя скорости и, наконец, в полном восторге от машины спросил, нельзя ли ему ее повести.
-- Разумеется, можно, -- сказал я, -- вы знаете город лучше меня. Действуйте.
Он с уверенным видом сел за руль, я забрался на сиденье рядом. Отъезжая от собора и поворачивая на улицу Вольтера, он продолжал восторженно шептать: ; видно было, что он наслаждается каждой секундой езды, вернее, бешеной гонки, -- сам я езжу весьма осторожно. Мы проскочили перекресток при красном свете, чуть не сбили с ног старика, прижали к обочине огромный -- к ярости сидевшего за рулем американца -- и продолжали кружить по городу, чтобы, как объяснил мой спутник, проверить скорость моего .
-- Вы не представляете, -- сказал он, -- как забавно пользоваться чужими вещами. Это одно из самых больших моих удовольствий.
Я зажмурил глаза: мы огибали угол так, словно участвовали в авторалли.
-- Но, быть может, -- продолжал он, -- вы уже умираете с голоду.
-- Ну что вы, -- пробормотал я. -- Я в вашем распоряжении.
И тут же подумал, что французский язык слишком деликатный, слишком вежливый язык.
-- Я хотел было отвезти вас в единственный ресторан, где можно прилично пообедать, -- сказал он, -- но передумал. Меня там знают, а я по некоторым соображениям предпочел бы остаться инкогнито. Не каждый день встречаешь самого себя.
Его слова вновь пробудили во мне то чувство неловкости, которое я испытал в такси. Ни один из нас не желал выставлять напоказ наше сходство. Я внезапно осознал, что не хочу быть увиденным с ним рядом. Не хочу, чтобы официанты пялили на нас глаза. Мне почему-то стыдно, словно я делал что-то украдкой. Непривычное для меня чувство. Мы подъезжали к центру города, и он снизил скорость.
-- Пожалуй, -- сказал он, -- я не вернусь сегодня домой, а заночую в отеле.
Казалось, что он думает вслух. Вряд ли он ждал от меня ответа.
-- В конце концов, -- продолжал он, -- когда мы покончим с обедом, будет слишком поздно звонить Гастону, чтобы он привел машину. Да они и не ждут меня.
Я сам придумывал такие же предлоги, чтобы отодвинуть встречу с чем-нибудь неприятным. Интересно, почему его не тянет домой?
-- А вы, -- сказал он, поворачиваясь ко мне в то время, как мы ждали у светофора, -- может быть, вы все же передумаете и не поедете в монастырь? Вы тоже могли бы остановиться на ночь в отеле.
