Голос его звучал странно. Казалось, он что нащупывает путь к какой-то договоренности между нами, к какому-то решению проблемы, не вполне ясной для нас самих, и, когда он посмотрел на меня, взгляд его был испытующим и в то же время уклончивым, словно он что-то скрывал.
-- Возможно, -- ответил я. -- Не знаю.
Перестав восторгаться машиной, погрузившись в себя, он пересек центр города, не останавливаясь у больших отелей, которые я заметил днем. Наконец мы оказались в районе серых, однообразных домов, фабрик и складов. На убогих улицах то и дело попадались дешевые пансионы, сомнительные меблированные комнаты, отели, где не спрашивали паспорта и не задавали вопросов, если вы хотели провести там ночь или час.
-- Здесь спокойней, -- проговорил он, и я, как и прежде, не мог сказать, обращается ли он ко мне или думает вслух.
Но мне не очень-то понравился его выбор, когда мой спутник остановил машину перед облупленным домом, втиснутым между двумя другими, такими же грязно- коричневыми, как и он, над полуоткрытой дверью которого виднелась надпись из тусклых синих электрических лампочек [Гостиница. Все удобства (фр.).], предупреждая о том, что это за заведение.
-- Иногда, -- сказал он, -- эти места могут сослужить пользу. Не всегда хочешь встретить знакомых.
Я ничего не ответил. Он выключил мотор и распахнул дверцу.
-- Зайдете? -- спросил он.
У меня не было никакого желания проникать в тайны удобств, о которых объявлялось более мелкими буквами под синей вывеской, но я вылез из машины и вытащил из багажника его чемоданы.
-- Пожалуй, нет, -- сказал я. -- Вы зайдите, договоритесь о номере, если хотите. Я предпочитаю сперва пообедать, а уж потом решать, что делать дальше.
Меня больше прельщал мой маршрут на север: сперва в Мортань, затем по грунтовой дороге в монастырь траппистов.
-- Ваше дело. -- Он пожал плечами и, толкнув дверь, вошел внутрь.
Я закурил. На меня начал действовать коньяк, выпитый в буфете. Все происходящее казалось нереальным, в голове затуманилось, и я смятенно спрашивал себя, что я делаю здесь, на грязной боковой улочке Ле-Мана, зачем жду человека, который еще час назад был мне незнаком, который все еще оставался чужим, но при этом, благодаря нашему случайному сходству, распоряжается моим вечером, направляет его ход, кто знает -- во благо или во зло. Я подумал, не сесть ли мне потихоньку в машину и уехать и тем зачеркнуть эту встречу; занимательная сперва, она стала теперь казаться мне угрожающей, даже зловещей. Я уже протянул было руку, чтобы включить зажигание, как он вернулся.
-- Все улажено, -- сказал он. -- Пошли поедим. Машина нам ни к чему. Я знаю хорошее местечко тут, на соседней улице, за углом.
Я не смог найти предлога избавиться от него и, презирая себя за слабость, тенью повлекся следом за ним.
Он привел меня в нечто среднее между рестораном и бистро. Вход был загроможден велосипедами, -- должно быть, там собирался клуб велосипедистов, -- внутри было полно подростков в ярких шерстяных фуфайках, они горланили и пели, а за столом кучка пожилых рабочих играла в кости. Мой спутник уверенно проложил нам путь сквозь шумную толпу, и мы сели за столик позади потрепанной ширмы; пронзительные голоса мальчишек наполовину заглушались хриплым радио.
Хозяин, он же официант и бармен, сунул мне в руки неудобочитаемое меню, и в тот же миг передо мной оказались стакан вина и тарелка супа, которых я не заказывал. Потолок слился с полом, время потеряло значение, но вот мой спутник наклонился ко мне через стол и поднял стакан со словами:
-- За вашу поездку к траппистам.
Иногда четвертый бокал может временно рассеять туман, который образовался в голове после трех предыдущих, и, пока я ел и пил, лицо моего визави снова стало четким, в нем не было больше ничего таинственного, ничего пугающего, оно казалось ласковым и привычным, как собственное мое отражение, оно улыбалось, когда я улыбался, хмурилось, когда я хмурился; голос его -эхо моего голоса -- вызывал меня на разговор, подталкивал к признаниям. И вот уже, сам не знаю как, я заговорил о своем одиночестве, о смерти, о пустоте моего внутреннего мира, о том, как трудно мне выйти из своей скорлупы, о неуверенности в себе, своей нерешительности, своих сомнениях, своей апатии...
-- Мне кажется, -- услышал я собственный голос, -- там, в монастыре, где монахи живут в безмолвии, у них должен быть на все это ответ, они должны знать, как заполнить вакуум, ведь они погрузились во мрак, чтобы достичь света, а я...
Я приостановился, стараясь точнее сформулировать свою мысль, ведь то, что я хотел сказать ему, было жизненно важно для нас обоих.
-- Другими словами, -- продолжал я, -- в монастыре, возможно, и не дадут мне ответа, но укажут, где его искать. Хотя у каждого из нас свои проблемы, решение их тоже у каждого свое, как у каждого замка свой ключ, не объемлет ли их ответ все вопросы -- точно так, как отмычка открывает все замки?
Его дерзкие голубые глаза были совершенно трезвы, в них отражались та насмешка над собой, тот скепсис, которые бывали в моих на следующее утро после попойки. Мои признания явно забавляли его.
-- Нет, мой друг, -- сказал он. -- Если бы вы знали о религии столько же, сколько я, вы бы убежали от нее, как от чумы. У меня есть сестра, которая ни о чем другом не думает. Жизнь научила меня одному: единственное, что движет людьми, это алчность. Мужчины, женщины, дети -- для всех алчность первейший жизненный стимул. Хвалиться тут нечем, да что из того? Главное -утолить эту алчность, дать людям то, чего они хотят. Беда в том, что они никогда не бывают довольны.
Он вздохнул и налил себе еще вина.
-- Вы жалуетесь, что ваша жизнь пуста, -- сказал он. -- Мне она кажется раем. Хозяин в собственной квартире, никаких семейных пут, никаких деловых обязательств, весь Лондон к вашим услугам, если вздумается поразвлечься, хотя лично мне он не показался веселым, когда я был выслан туда во время воины, -- но, так или иначе, в большом городе ты всегда свободен. Он не душит тебя, как веревка на шее.
Голос его изменился, стал жестким, глаза гневно сверкали -- впервые он показал, что и у него есть проблемы, которым он не хотел смотреть в лицо; он перегнулся ко мне через стол и сказал:
-- Вы -- самый счастливый человек на свете, и вы недовольны. Вы говорили, что ваши родители умерли много лет назад, что нет никого, кто бы предъявлял на вас права. Вы абсолютно свободны, вы можете один вставать по утрам, один есть, один работать, один ложиться в постель. Поблагодарите судьбу и забудьте все эти глупости насчет траппистов.
Как все одинокие люди, я делался излишне словоохотливым, если ко мне проявляли симпатию и интерес. Я показал ему все тусклые уголки своего существования, о нем же не знал ничего.
-- Ну что ж, -- сказал я, -- теперь ваша очередь исповедаться. В чем ваша беда?
На миг мне показалось, что он хочет ответить, что-то промелькнуло в его глазах - - колебанье, раздумье? -- но тут же снова исчезло... Он снисходительно улыбнулся, лениво пожал плечами.
-- Моя? -- сказал он. -- Моя беда в том, что я слишком многим владею. Вернее, слишком многими. -- И, закурив сигарету, он резко махнул рукой, словно предостерегая меня от дальнейших расспросов.
Я, если хотел, мог заниматься самим собой, мог исследовать свое дурное настроение, но к нему в душу вход был запрещен. Мы покончили с обедом, но не встали, а продолжали курить и пить. То и дело, заглушая хриплое пение по радио, до нас долетали болтовня и смех мальчишек-велосипедистов, скрип стульев и споры рабочих, играющих в кости.
Я молчал, нам больше не о чем было говорить. Все это время он не сводил с меня глаз, вызывая во мне странное чувство неловкости. Когда он сказал, что ему надо позвонить домой, встал и вышел из-за стола, мое напряжение ослабло, стало легче дышать. Но вот он вернулся, и я спросил: -скорее из вежливости, чем из интереса, и он коротко ответил: . Позвав хозяина, он уплатил по счету, не обращая внимания на мои слабые протесты, а затем, подхватив меня под руку, протиснулся между поющими велосипедистами, и мы вышли на улицу.
Было темно, опять шел дождь. Улица казалась пустой. Нет ничего более унылого, чем окраина провинциального города в пасмурный вечер, и я пробормотал что-то насчет машины и отъезда, и как замечательно было с ним повстречаться -- настоящее приключение, но он, продолжая держать меня под руку, сказал:
-- Нет, я не могу вас так отпустить. Слишком это необычно, слишком неправдоподобно.
Мы снова были у входа в его жалкий, тускло освещенный отель, и, заглянув в по- прежнему открытую дверь, я увидел, что за конторкой портье никого нет. Он тоже это заметил и, оглянувшись через плечо, сказал:
-- Поднимемся ко мне. Выпьем еще по рюмочке, прежде чем вы уедете.
Голос его звучал настойчиво, он подгонял меня, словно нам нельзя было терять времени. Я запротестовал, но он чуть не силой повел меня вверх по лестнице, затем по коридору к дверям номера. Вытащил из кармана ключ, открыл дверь и зажег свет. Мы были в небольшой убогой комнатке. , -- и я сел на кровать, так как единственный стул был занят открытым чемоданом. Он уже вынул из него пижаму, щетки для волос и домашние туфли и теперь, достав фляжку, наливал коньяк в стаканчик для полоскания зубов. И снова, как это было в бистро, потолок опустился на пол и все происходящее стало казаться мне неизбежным, неотвратимым, я никогда не расстанусь с ним, а он со мной, он спустится следом по лестнице, сядет рядом в машину, никогда я не освобожусь от него. Он -- моя тень или я -- его тень, и мы прикованы друг к другу навеки.
