электропитания. Сегодня решила взять его в мастерскую в глубине сада. С вентилятором это будет терпимо, и всё равно соображаю с трудом — работа у меня не ладится. Я отстаю от графика, но жара так давит, что у меня нет сил переживать по этому поводу.
У меня наметился небольшой прорыв: я наконец поняла, что-то не так с изображением Иисуса. Почему-то на меня это никак не действует. Дело даже не в композиции: Иисус распят на кресте. Проблема в том, что на картине изображен не Иисус. Мы не знаем, как он выглядел, но у меня получился не точная копия Иисуса Христа. Это лицо Бренда. Ума не приложу, как я раньше этого не заметила. Сама не знаю, как и почему я нарисовала на кресте своего супруга: его лицо, его тело… Я что схожу с ума? Видимо, придётся оставить всё как есть и довести работу над картиной до конца.
Всякий раз когда у меня появляется новая идея, замысел того, что это должно быть, я не в силах воплотить его в жизнь. В итоге у меня выходит нечто пустое, бессмысленное и безжизненное. Но если действительно не спешить, и вникнуть, я иногда слышу шёпот, который указывает, куда нужно двигаться дальше. И если я следую за этим шёпотом как будто это предопределено, он провожает меня к чему-то неожиданному, не к тому, что я задумала, но потрясающе живому и нечто прекрасному. И результат совершенно не зависит от меня — полотно приобретает собственную жизненную силу!
Должна вам признаться, меня пугает вот так отдаваться неведомому. Я предпочитаю знать, куда я двигаюсь. Именно поэтому я всегда начинаю работу с огромного количества предварительных набросков, желая максимально точно представлять конечный результат на холсте. Неудивительно, что в итоге они так и остаются набросками — ведь я совершенно не представляю себе, что в те моменты происходит передо — мной. Нужно открыть глаза — и наконец увидеть реальность, когда происходит это «настоящее», а не то, как мне бы хотелось увидеть.
Теперь, осознав, что у меня вышел портрет Бренда, я могу вернуться к самому началу, и сделать всё заново. Попрошу его попозировать мне. Давно он не помогал мне в этом деле. Я надеюсь, Бренд оценит идею и не скажет, что это святоство. А то иногда меня переклинивает.
20 июня.
Сегодня утром я прошлась до Командорского рынка. Наверное я там не была уже сто лет. Последний раз мы ходили туда с Брендом, когда он решил вспомнить о юности. Будучи подростком Бренд с друзьями часто болтался на Командорском рынке — было чудесное время множество бессонных ночей, танцев, выпивки и нескончаемых разговоров. Мальчики заглядывали на рынок ранним утром: посмотреть как торговцы раскладывают товар. Иногда удавалось разжиться «травкой» — она всегда имелась в наличии у растаманов, ошивавшихся на мосту возле командорских шлюзов. Однако мы с Брендом никаких дилеров там ни разу ни встретили.
— Здесь всё изменилось до неузнаваемости. Теперь это чистый туристический маршрут, — огорчённо произнёс тогда он.
Сегодняшним, днём разгуливая по рынку, я подумала: а ведь дело даже и не в том, настолько что рынок, изменился сколько в тот, что Бренд изменился сам. Здесь и ранее полно пятнадцатилетних подростков. Вот я живу как они, загорают на обоих берегах канала под ярким солнцем. Множество оголённых детских тел: раздетые по пояс мальчики с закатанными покороче шортами, девчонки в лифчиках или узеньких купальных топиках. Повсюду обнажённая детская плоть, сгорающая под немилосердными солнечными лучами. Бьющая ключом сексуальная энергия — их ненасытная, нетерпеливая жажда наслаждение жизнью. Мощный импульс задел, и меня: я ощутила сильное желание заняться любовью с Брендом. Мне ужасно дико захотелось почувствовать его мускулистое тело, сильные ноги, его бедра — сверху, на мне.
Занимаясь с Брендом любовью, я всегда чувствую этот неутолимый голод; это ни с чем несравнимое чувство целостности, когда мы сливаемся воедино. Чего-то большего, чем просто я, чем мы оба. Этого просто невозможно описать словами — какое-то таинственное чувство.
Неожиданно моё внимание привлёк бездомный мужчина. Он сидел на тротуаре неподалеку и смотрел на меня прожигающее. Брюки мужчины еле держались на тонкой верёвке, подмётки были примотаны к ботинкам скотчем. Кожа на его лице пестрела растрескавшими волдырями. Меня вдруг передернуло унынием и отвращением. От него разило застарелым потом и мочой. На мгновение показалось, что бездомный будто обращается ко мне. Потом я поняла, что он просто бормочет ругательство себе под нос: «хреново» то да «хреново» это. Я нащупала в своей сумке мелочь и подала её мужчине. А затем побрела домой, медленно, шаг за шагом поднимаясь на наш высокий зеленый холм.
Сейчас дорога показалась мне гораздо круче. Как будто я шла целую вечность под изнуряющим изнеможённым пеклом. По какой-то странной причине мысли о несчастном бездомном не выходили из моей головы. Помимо чувства жалости, внутри было что-то ещё, необъяснимое, похожее на сильный прилив страха. Я представила бедолагу младенцем у его матери на руках. Могла ли несчастная вообразить, что её сын превратится в грязного, вонючего мочой, полубезумного оборванца, который станет коротать свои дни, сидя на тротуаре и бормоча ругательства?
Я мысленно задумалась о своей матери. Была ли она сумасшедшей женщиной? Почему тогда она это сделала? Почему и зачем пристегнула меня к пассажирскому креслу своей красной «Мини» и на полном ходу въехала в стену из коричневого кирпича? Я любила мамину машину такого весёлого краснозёмного цвета. Такой же оттенок есть у меня в коробке с красками. С тех пор я возненавидела красный цвет. Каждый раз, когда мне приходится его использовать, я думаю о смерти.
Почему мама так со мной поступила? Этого я уже никогда не узнаю. Раньше я думала, что мама хотела совершить самоубийство. А теперь расцениваю её поступок как попытку убийства. Ведь, помимо мамы, в салоне машины находилась ещё и я. А может, она собиралась убить только одну единственную меня, а не нас обеих? Впрочем, наверное нет. Это уже могло бы быть слишком. С чего бы ей желать смерти своей собственной родной дочери?
Ещё когда я поднималась на высокий холм, на глаза наворачивались слёзы. Я плакала не по своей матери, и не по самой себе, и даже не по тому несчастному бездомному. Я оплакивала всех нас. Вокруг было столько боли, а мы просто закрываем на это глаза… Правда в том, что мы все боимся. Мы в ужасе друг от друга. Я боюсь саму себя и того, что во мне
